«Товарищ, верь! Взойдет она—
Звезда пленительного счастья!..
Оковы рухнут, и свобода
Нас встретит радостно у входа...
И нам стипендию дадут!»
От согревающих нагрудный карман, хрустящих, новеньких вот-вот от печатного станка бумажек, хотелось петь и прыгать; и как никогда раньше верилось в ничем не омрачаемое светлое завтра.
«Прежде думай о Родине, а потом — о себе»,— вспоминалось ветхозаветное Шурику, и из первой своей законно заслуженной стипендии он прежде всего оплатил задолженности по взносам в ДОСААФ, в Общество Красного Креста и Красного Полумесяца, в ОСВОД, в Общество защиты животных и в еще какой-то десяток обществ и добровольно-принудительных организаций. Шурик стал просто счастливым человеком, почувствовав себя хотя бы в какой-то степени сопричастным великим делам своей страны.
Проведя в уме кой-какие расчеты, Шурик прикинул, на сколько бутылок кефира (нежирного) можно будет рассчитывать, прикинул, где поднапрячься, где поднатужиться, чтобы без особых потерь добраться до новой экзаменационной сессии, а там и рукой подать на каникулах до маминых знаменитых на весь двор котлет и красного, с чесночком, борща!..
...О, эти разъедающие душу и память, гастрономические воспоминания и грезы! Вы не только способны убить в студенте самую мысль о Прогрессе, а и принудить думать лишь о каком-то частном желудке, с точки зрения всеобщего развития и глобально-космического взгляда на проблемы науки.
Как в таких случаях поступают?..
Правильно: ищут приработок.
Только трудом, настоящим честным трудом — до мозолей на ладонях, до ломоты в пояснице, и открыто-честного взгляда в испытующие глаза сограждан по великой стройке,— можно изжить в себе этот атавизм, эту отрыжку прошлого, еще порой напоминающую о себе и вынуждающую порой стыдливо краснеть.
...Стройка! Только она! Только самая настоящая стройка способна разрешить все — как философские, так и материальные — проблемы, и Шурик по совету и рекомендациям бывалых студентов-старшекурсников пристроился разнорабочим на строительстве славно именующегося микрорайона имени Космонавтов.
...Первый же свой трудовой день в настоящем рабочем коллективе Шурик, наверное, смог бы воспеть в каком-нибудь стихотворении, если бы он умел писать стихи.
Таская ведра с раствором на третий, пусть медленно, но растущий этаж пятиэтажного жилого дома, Шурик даже попытался помучиться в поисках поэтического осмысления своего труда, вливающегося в труд его старших товарищей. Попытался воспеть свое место в строю какими-то стихотворными потугами:
Шагая вверх, шагая вниз,
Таща тяжелое ведро,
Я поднимаю...
Хотелось самостоятельно отыскать некую поэтическую метафору, способную выразить собственную гамму чувств, но, возвращаясь на ранее срифмованные строки, Шурик устыдился какой-то не совсем литературной формы слова «таща».
— Черт его знает!.. Женя Евтушенко вряд ли зациклился бы на таком непоэтичном слове. Уж
он-то наверняка подыскал бы, придумал, выстрадал какое-то такое слово, за которым сразу же почувствовалось все!..
Все — это то, что переполняло и Шурика, и ведра, которые он таскал-таскал вверх-вниз, вверх-вниз по этажам новостройки. Он как-то и не заметил, что поначалу захмурилось небо... Потом где-то вдали прогрохотал гром...
Первый майский гром и с ним, первая на эту весну, гроза!..
Благо, рабочий день заканчивался, Шурик, наскоро переодевшись (это значит — сменив казенные резиновые сапога на теннисные тапочки неопределенно-светлого цвета), выбежал на остановку маршрутного автобуса.
...И тут небо словно прорвало: оно просыпалось наземь неостановимым шквалом воды, да такой, как душ в общежитии ребят-однокурсников, где Шурик по случаю и по знакомству иногда устраивался на помыв.
Дождь стекал за ворот сорочки, холодил и тянул к земле, отяжелевшими от воды, брючинами. Очки заливало, словно лобовое стекло старенькой «Победы».
«Вот бы придумать дворники на очки!» — славно подумалось будущему инженеру Александру, Шурику...
Кстати, Шурику давно уже хотелось называться Сашей либо Александром, но собственный неискушенный язык притащил за ним сюда, в этот город, в институт, наивно-детское — Шурик. Сам сболтнул, сам назвался!.. Так вот оно и поехало в жизнь студенческую...
...Автобус запаздывал. А может быть, вовсе и не запаздывал, а шел как положено, по расписанию, но людей на остановке тринадцатого маршрута «Трикотажная фабрика» собралось порядочно: женщины с детьми, старички-пенсионеры, люд, спешащий с работы домой.
Наконец, автобус показался-таки, родимый, из-за поворота. Прошипев паром из-под колес, остановился, но Шурик, без надежды найти в нем скорый приют, пропускал сначала женщин, потом старших, потом снова женщин...
Водитель оказался человеком недобрым. Он закрыл автоматические двери перед самым носом Шурика да еще одного весьма уважаемого с виду пенсионера-служащего.
«Вот так всегда!»—подумалось пенсионеру-служащему.
«Ну, не всегда же так будет!» — более оптимистично подумалось Шурику.
Когда же, наконец, пришел следующий автобус, опытность пенсионера-служащего сказалась на фоне неопытности и житейской неприспособленности студента-очника весьма явственным образом: и этот автобус вместе с решительно втиснувшимся в него пенсионером благополучно отбыл, оставив Шурика наедине с его оптимистичной мыслью:
— Не это главное. Надо быть проще. И тогда к тебе потянутся люди...
* * *
«И все-таки добро должно уметь защищаться... Или быть защищенным»,— думалось Шурику, дождавшемуся, наконец, автобуса, где ему нашлось местечко.
К тому времени дождь, конечно же, прекратился. И красно-желтый самоходный автобус-пузанчик весело бежал по подсыхающей на солнышке улице.
Неожиданно в салоне среди пассажиров возник гражданской наполненности разговор...
— Гражданин, уступите место, встаньте...
У окна, на месте, специально отведенном в общественном транспорте для пассажиров с детьми и инвалидов,— расселся давно небритый мужик внушительных габаритов, которого Шурик мысленно сразу же прозвал Верзилой. Столь велика была его фигура на фоне прочего пассажирского люда...
Верзила на соседнем от себя месте расположил свою авоську с пустыми бутылками из-под вина да водки.
Мужик транспортировал себя и свою тару к месту сбора такого же как он сброда — пьяниц да тунеядцев — к ларьку приема стеклотары.
«Напился, да пропился! Вот и везет бутылки-то сдавать, чтобы очередной пропой наскрести!» — думалось пассажирам автобуса о нагло развалившемся Верзиле.
«Какие же порой еще бывают несознательные товарищи!» — витала возмущенная мысль среди пассажирского собратства. «И это в наши-то дни, когда уж и в космос вышли...»
Но Верзила в помятой кепке, словно натянув ее по самые уши, был непробиваем и глух ко всеобщему негодованию и неравнодушию...
— Если я встану, ты у меня ляжешь! — лениво обронил он неосторожному герою, посмевшему первым призвать распоясавшегося хама к порядку.
«Боже мой!» — возмущалась про себя Марья Леонардовна, сидевшая прямо позади Верзилы. Она лицом к лицу столкнулась с неприкрытым хамством, еще, к сожалению, порой встречающимся у некоторых отдельных представителей нашего славного рабочего класса.
«Нет, я этого так не оставлю»,— еще более возмутилась про себя Марья Леонардовна, а вслух сказала:
— Гражданин. Эти места — специальные. Для детей и инвалидов...
Причиной вспыхнувшего скандала была красивая и обаятельная в своем особом положении будущая мама, стоявшая рядом. Будущая мама внимала советам и рекомендациям ведущих светил медицины и, чтобы не раздражаться и не переживать отрицательных эмоций, читала книгу. Наверное, «Былое и думы» Герцена, а быть может, и последний поэтический сборник Роберта Рождественского.
— Она что? Дети или инвалиды? — продолжал с ленцой хамить Верзила.