Лидочка предусмотрительно в комнату не заходила, и Шурик довел свое дело до конца. Отгладив — вниз и в стороны — шов, он счел, что выполнил свою работу классно: с расстояния в полтора-два метра ничего абсолютно не было видно.
Настроение улучшилось. Шурик больше не чувствовал себя неловко. На нем самом все было нормально., да и в квартире Лидочки он уже несколько освоился и пообвык.
Наивный! Ему все время казалось, что он оставался в комнате одинешенек.
Невидимое третье решило, что настал час напомнить о себе, а то, чай, позабудут вовсе и перестанут обращать внимание.
Наваждение — штука тщеславная. Без чьего-либо внимания, без своеобразной энергетической подпитки оно тает и растворяется в бытовых деталях.
Нет, Наваждение не могло себе позволить не позаботиться о своей персоне, о своем влиянии на Шурика и Лидочку, в данном случае. И особенно здесь, в этой квартире, где все должно было вскружить молодую голову от отчаянного непонимания того, что познать и понять до конца никогда нельзя и не следует: из здравого смысла окончательно не потерять эту несчастную голову и сохранить себя.
Итак, первым делом Наваждение подвело Шурика к большому обеденному столу, стоявшему в центре комнаты. В данном случае этот стол выполнял функции, которые сегодня в нашей квартире выполняет столик журнальный. На нем лежала аккуратная стопка журналов с иллюстрациями: «Огонек», «Работница»... Рядом стояла хрустальная тарелка, в которой лежали пирожные. Пирожные были предусмотрительно укрыты салфеткой ручной вышивки по канве. В центре стола красовался большой керамический кувшин. В кувшине стоял букет цветов. Их аромат...
Их запах, когда Шурик нечаянно оказался рядом с цветами, вызвал в юноше какое-то странное, почти нереальное чувство чего-то очень знакомого, близкого и что-то такое напомнил. А вот что, Шурик никак не мог вспомнить. Он еще и еще раз принюхивался к цветам, пытался вызвать в памяти какой-то образ, связанный с этими цветами и этим запахом. Но память на это никак не отзывалась. Не подсказывала. Шурик морщил в напряжении лоб, но и этого, приема оказалось недостаточно, чтобы оживить ее.
Тогда Шурик резко помотал головой из стороны в сторону, как бы пытаясь таким образом выбросить эту неразрешимую головоломку из своих мозгов.
Ему это удалось, и он не без удовольствия позволил себе швырнуть иголку прямиком в красную бархатную подушечку, висевшую на стене над тахтой, и специально для иголок предназначенную.
Откровенно говоря, прежде чем бросить иглу, Шурик нечто загадал. Таким образом он поступал частенько. Им даже был выработан свой собственный набор суеверий и примет, которым Шурик иногда следовал в своей жизни.
Например, все обходили справа или слева столб, своим внешним видом представлявший русскую букву «Л», то есть, упирался в землю не одной, а двумя растопыренными ногами, так вот, все люди, которых Шурик знал, предпочитали обходить такие фонарные столбы стороной, считая дурной приметой пройти в «ворота» столба. Шурик придумал свою примету, которая говорила ему обратное: только пройдя в «ворота» такого столба, можно рассчитывать на удачу, можно считать, что тебе непременно повезет в каком-либо твоем важном деле, в сдаче экзамена, например.
И так еще несколько примет, одна из которых — попадание в цель. Попадет иголка в подушечку для иголок на стене, значит, сбудется кое-что, если — нет, значит...
Иголка попала в цель с первого же раза.
Пора было приглашать хозяйку.
— Лида! Все в порядке!
— Я сейчас! — Лидочка почему-то решила переодеться. Она была дома, и больше из дому никуда не собиралась. Но что-то необъяснимое подтолкнуло ее к платяному шкафу. Лидочка раздумывала минуту-другую, после раздумья сняла с плечиков миленький, в цветочки, сарафанчик, тонко подчеркивавший ее юсиную» талию. С «солнцеклешем» и очень любимый, надеванный всего-то разочка два или три.
— Я сейчас,— повторила Лидочка. И это означало, что ей хотелось выйти к Шурику очень красивой. А если Лидочке вдруг этого захотелось, значит, это всерьез.
Шурик снова волей случая оказался у стола, решил присесть.
Скрип стула...
Опять накатило какое-то странное состояние, мучительно что-то напоминало о себе.
Шурик обалдело вставал и садился вновь, повторяя эти странные движения, прислушиваясь не столько к удивительно знакомому скрипу стула, сколько к чему-то, что было внутри самого Шурика, и что вновь так загадочно давало о себе знать и никак не хотело быть признанным памятью Шурика.
Что за чертовщина!
«Чего только в голову не лезет! Дурь какая-то!» — подумал Шурик и решил снова выбросить все это наваждение из головы, то, чего эта голова не в состоянии была понять...
У книжных полок Шурик задержался.
По всей видимости эта книжная полочка принадлежала именно самой Лидочке. Судя по книгам, таким как «Алые паруса» Александра Грина, «Накануне» Тургенева — их могла читать только молодая девушка, в данном случае Лидочка. По тому, что читает девушка в своем нежном возрасте, можно попытаться отгадать ее тайны, и особенно тайны сердечные.
Наверное, что-то в этом роде Шурику показалось в Лидочке разгаданным, и он вздохнул как-то облегченно и улыбаясь.
— Лида! Знаете, какое мое самое любимое стихотворение у Ярослава Смелякова?
Говорить с девушкой стихами и о стихах — было традицией того доброго времени, о котором мы ведем наше повествование.
Это трудно понять сегодня.
В это странно поверить.
Но так ведь было!
Тоненькими и толстыми сборниками современной поэзии зачитывались! Зачитывались допоздна, до первых,— до третьих петухов! Из-за них не спали вовсе по ночам!
Сборники поэзии передавали друг другу почитать на ночь, как нынче какой-то западный бестселлер! Сама современная поэзия была тогда бестселлером для молодежи.
Молодежь была удивительной и странной, потому что поэзии внимала и понимала ее. Наверное, ритм самой жизни звучал в поэтических строках для молодых, осмыс-лящих свое бытие выверенным и в муках найденным словом. Сравнением. Метафорой.
На поэтические сходки собирались толпами, заполняли площади и стадионы, как сегодня собираются на...
Нет, боюсь, сегодняшний параллели не найдется, чтобы описать то поэтическое сумасшествие шестидесятых.
Шурику не всегда нравилась вычурность поэзии Жени Евтушенко, но завораживала порой ее затрапезность.
Ему ближе и понятнее был поэт Роберт Рождественский, но быстро надоедал своей назидательностью и гражданским пафосом.
Его отпугивала в некоторой степени сложность поэзии Беллы Ахмадулиной, но Шурик своим нутром ощущал какое-то колдовство ее звучащего слова.
Он не открыл для себя еще поэта Андрея Вознесенского, но у Шурика еще многое было впереди.
...Когда было трудно — говорили стихами.
Когда было счастливо — говорили стихами.
Когда было скучно либо невмоготу — читали стихи.
Когда читали стихи, значит, однажды, хотя бы раз пробовали писать стихи сами...
Стихи были отзвуком той эпохи. Ее выражением.
— Лида! Знаете, какое мое самое любимое стихотворение у Ярослава Смелякова?
Лидочке нравился поэт Ярослав Смел яков. В его поэзии было столько гражданственности, порой тихо-щемящего чувства. Лидочка с готовностью откликнулась на вопрос-предложение Шурика и даже внутренне встрепенулась: юноша заговорил о стихах! Во всяком случае, в их ситуации, в день знакомства это было очень даже символично и говорило о многом:
— Какое?
У Шурика была хорошая память. Память его просто схватывала на лету однажды увиденное.
Правда, запах цветов на Лидочкином столе и этот скрип стула... В этом случае память странным образом как бы спала.
Да, так вот! Память Шурика была в общем-то в большинстве случаев крепкой. И стихи, которые Шурик читал не спеша, чаще вслух, смакуя ритм и рифму, и вовсе помнились ему если не во множестве, то в пределах широких.