– Вот видишь, Милан, – вздохнул Милутин Недич, относившийся к коллаборационизму своего старшего брата с изрядным скепсисом, – я же тебе говорил, что королевич Джорджи настолько твердолоб, что способен переупрямить трех ослов. Кроме того, сейчас право говорить от лица сербского народа, хочешь ты того или нет, перешло к коммунистам, а это значит, что для любого представителя династии принять трон из твоих рук – значит замараться сотрудничеством с врагами нашего народа, то есть тем же грехом, что лежит и на тебе…
– Я же говорил вам обоим, что совершенно не стремлюсь к власти, – упрямо произнес Георгий Карагеоргиевич. – Но в последнем своем утверждении вы совершенно правы, потому что определенное ощущение гадливости от присутствия в этом кабинете у меня имеется. Для любого честного серба вы, господин Недич, некто вроде прокаженного, прикосновение к которому сулит неосторожному человеку неисчислимые беды.
– Ну хорошо, ваше королевское высочество! – всплеснул руками премьер-коллаборационист, – не хотите быть королем, так и не надо. Хоть это все осложняет, попробуем обойтись как-нибудь без вас. Единственное, о чем мы хотим попросить вас ради блага сербского народа и государства, это быть нашим послом в Ужице. Кто как не вы, с вашим нейтральным отношением к коммунистам, способен хотя бы попробовать договориться о сотрудничестве в условиях, когда немецкая армия намерена оставить большую часть сербской территории при минимальном сопротивлении и только в Белграде собирается дать русским сражение, которое должно дотла разрушить и разорить нашу столицу! Предотвратить такой сценарий, как мне кажется, долг каждого честно серба, и я надеюсь, что вы за это возьметесь, несмотря на всю ту гадливость, которую вам внушает мое существование.
– Что вы намереваетесь предотвратить, господин Недич? – с нескрываемым сарказмом спросил Георгий Карагеоргиевич, – отступление немцев из Сербии или разрушение Белграда?
– Первое предотвратить невозможно, да и не нужно, – ответил Милан Недич, – а вот сохранить в целости и сохранности нашу столицу, и так уже изрядно пострадавшую во время германского вторжения, было бы желательно, и даже необходимо. В решающий момент мы могли бы выйти из повиновения германского командования и отдать приказ сербской государственной страже атаковать и разоружить германские части в Белграде и окрестностях. Взамен мы хотим амнистии для себя и сотрудников своей администрации, а также предотвращения бессудных арестов и казней сербских патриотов, на которые так горазды прокоммунистические повстанцы.
Опальный принц усмехнулся и произнес:
– Сербскими патриотами вы называете оглоедов из движения ЗБОР, которое настолько маргинально, что по всей Сербии у него нашлось лишь несколько тысяч сторонников? Если мне не изменяет память, именно головорезы из добровольческой команды военизированного крыла этого движения с вашего собственного благоволения без суда и следствия вешают всех заподозренных в сочувствии коммунистическим партизанам. И я не удивляюсь, что те, в свою очередь, отвечают вашим «патриотам» столь же пылкой любовью.
– Ладно-ладно! – замахал руками премьер-коллаборационист, – господ Летича, Мушицкого и их сподвижников можно вывести за скобки предполагаемого соглашения с красными партизанами. От этого оно совершенно не пострадает. Говоря о патриотах, я имел в виду других, куда более солидных людей, ничем не запятнавших себя перед сербским народом и не замешанных ни в чем предосудительном…
– Ну хорошо, – сказал Георгий Карагеоргиевич, – предположим, что я согласился быть вашим послом. Теперь скажите, как вы собираетесь все это провернуть, ведь не могу же я просто так явиться в Ужицу – мол, вот он, я принц Георгий Карагеоргиевич, прибывший с посланием от предателя сербского народа господин Недича. Пожалуй, за такое предложение меня там просто побьют, или даже расстреляют без суда и следствия.
– Вы боитесь? – удивленно спросил молчавший до того Милутин Недич. – А говорили, что у принца Джорджи железные нервы и он не боится ни Бога, ни черта…
– Какой вздор, Милутин! – воскликнул Георгий. – После того, что со мной проделал мой братец, мне все равно, расстреляют меня или нет. В моем существовании были моменты, когда я молил о смерти, и лишь страх быть проклятым навечно удерживал меня от того, чтобы я сам наложил на себя руки. Просто если меня расстреляют без суда и следствия, то я не смогу выполнить миссию, которую сам взвалил на свои плечи.