И ведь парень-то хороший, из тех самородков, что все еще рождаются у нас. Жизнь не сломала его, а сделала только чище. Достоинство, уважение к людям и неприятие насилия каким-то непостижимым образом заложились ему в гены. Зачем?..
Он понял все. Ждал — а вдруг я все же скажу.
Я не сказал. Ну, куда, пацан, куда я тебя дену?
Новое поколение подрастает. Для новых рот пехотных, танковых полков.
9 мая
Каждый день по пути на работу я наблюдаю одну и ту же картину. На переходе с «Боровицкой» на «Библиотеку Ленина», за колонной из серого мрамора стоит старая сгорбленная женщина. Пуховый платок. Палочка, на которой ладонью вверх лежит сухая рука. Синее осеннее пальто тридцатилетней давности. Заклеенная грязным лейкопластырем дужка очков.
Картина, вроде бы привычная в наше время и в нашей стране. В каждом переходе по старику. Но эта женщина отличается от других.
Я сразу понял — чем, как только увидел её. Меня это поразило.
Она не просит подаяния. И не требует.
Она предлагает.
Предлагает нам заглянуть в самих себя и ответить на вопрос — кто мы? Её ладонь лежит на палочке ровно настолько, чтобы быть истолкованной не как унизительная просьба милостыни, а как предложение обществу выполнить свой долг по отношению к старости. В этом переходе она ищет ответ на свой же вопрос — осталось ли что-то от страны, за которую она воевала, или та умерла окончательно?
Потому что вся левая сторона её пальто увешена орденами и медалями. Я не помню какими и сколько их — стыдно разглядывать. Помню, что много, очень много, пальто увешано ими почти полностью.
Я помню, как в детстве мы с отцом и мамой ходили на День Победы в парк Горького и я, пятилетний пацан, дарил свои рисунки про войну дедушкам и бабушкам в военной форме. И когда они наклонялись ко мне, их медали издавали такой полузвон-полушелест, как будто осыпалась твердая горная порода. Так много было их на каждом кителе. Слово «ветеран» у меня вызывало тогда, наверное, такие же ассоциации, как у пацана шестидесятых слово «Гагарин». Я гордился ими.
Война живет в нас на генном уровне. Начиная с Турецких кампаний, Россия воевала в среднем раз в двадцать пять лет. Слишком часто, почти каждое поколение. Слишком многие прошли через эти войны.
От последней, самой страшной в истории человечества, мы не оправились до сих пор. Тридцать миллионов погибших. Только вдумайтесь в эту цифру — тридцать миллионов! Население небольшой страны. А ведь были еще и раненные.
Но самое страшное оказалось не в том, что мы потеряли такое катастрофическое количество людей. Самое страшное оказалось в том, что мы их предали. И эти тридцать миллионов павших, и еще бог знает сколько миллионов выживших.
Единой России, как единой станы, сегодня не существует. Наше общество катастрофически расслоено социально. Есть десятки разных, параллельных Россий, которые никогда не пересекаются — беспризорная, сидевшая, нищая, бедная, обеспеченная, богатая, власть. Ветеранская Россия — одна из них. Целый народ, который выживает своей жизнью, и который мы замечаем только на девятое мая.
Будильник и колбаса на один день и нищенская пенсия на все остальные месяцы — это так лживо.
Несколько лет назад, еще работая на телевидении, я делал сюжет про ветерана войны, кавалера пяти орденов и без счета медалей Юрия Тимофеевича Лопатина. Разведчик, дошел до Берлина, был ранен, дослужился до полковника, преподавал в Тбилисском институте артиллерию, кандидат технических наук, опубликовавший тридцать семь трудов. С развалом Союза стал беженцем. Поселился в Москве, на Пречистенке, у своего командира батальона подполковника Бориса Апаринцева. Квартирой их жилище трудно назвать, это бывшее помещение прислуги в флигеле барской усадьбы — там не было даже ванной. Воду, чтобы постирать, грели в ведрах. Мылись в тазиках на полу в кладовке. Кухня такая, что, встав посередине, я дотягивался сразу до обоих стен — хорошо если два метра было. В бараках лучше живут.
Но вы понимаете, что значат пятьдесят квадратных метров на Пречистенке, в пяти километрах от Кремля, в отдельно стоящем двухэтажном каменном флигеле барской усадьбы. Это лучше, чем собственная нефтяная скважина.
Лопатиных выживали, как могли. Отключали воду, газ, свет. Их именно выживали — не переселяли. Потому что у них не было ничего — ни паспорта, ни гражданства, ни регистрации, ни прописки. Получить все это можно было только за деньги, которых у них тоже не было. Им даже медицинскую помощь не оказывали, не принимали в поликлинике.
Когда я был у Юрия Тимофеевича первый раз, он рассказывал мне, как умер приютивший его Борис Апаринцев. У него был осколок в спине и каждый шаг причинял острую боль. Подниматься же на второй этаж было пыткой. Лопатин с Апаринцевым ходили в управу с просьбой дать им любую квартиру в любом районе, но на первом этаже или в доме с лифтом. В управе Апаринцева оттолкнули. Он упал, и больше не вставал до самой смерти — повредил позвоночник окончательно. Умирал он… В общем, в пяти километрах от Кремля на кровати лежал кавалер Ордена Славы, подполковник Борис Апаринцев, и ему, еще живому, крысы глодали лицо.
Когда я был у Лопатина второй раз, он, сильно болел. Желтея восковым лицом, лежал на той же самой кровати, в той же самой квартире, в пяти километрах от Кремля, и рассказывал мне, что дела его не движутся и ничего в жизни не меняется. Юрий Тимофеевич был очень плох, и я понял, что ему уже не выкарабкаться. Никому он не был нужен.
Все это было как раз в год шестидесятилетия Победы, именно Девятого мая — я и заехал как раз поздравить его с праздником. Даже без телевизора в окно было слышно, как на Красной площади президент страны говорит правильные слова про долг и Родину а дикторы воспевают подвиг ветеранов. На украшение столицы были угроханы миллионы рублей и по всей Москве развешаны эти издевательские плакаты: «Фронтовики, наденьте ордена, гордится вами вся страна!»
Так вот, глядя в этот день на восковое лицо Лопатина, я вдруг четко представил свое будущее. Совершенно отчетливо понял, что через пятьдесят лет в точно такой же квартире, на точно такой же кровати, точно так же буду лежать я, ветеран Чечни, в шкафу на полочке будет пылиться лживая медаль к 50-летию победы над терроризмом «За освобождение Грозного», будильник в подарочной картонной коробке и нищенская пенсия.
А дикторы в Кремле будут кричать, о том, какие мы молодцы, что не допустили и остановили.
Несмотря на приватизацию, монетизацию и просто банальный грабеж со стороны государства, наши старики вымерли еще не полностью. Как бы это ни было неудобно.
Лишая себя своей истории, мы тем самым лишаем себя развития. Наше прошлое — это наше будущее. Страна, забывшая своих стариков, недостойна существования. Просто потому, что память такая же практичная штука, как и деньги — это долгосрочные инвестиции в будущее.
Преданными оказались не только наши старики — преданными оказались и мы сами, и наши дети. Чему мы учим их, ведя в театр, или в цирк, или в кафе по переходам, в которых с протянутой рукой стоят наши ветераны? Что закладываем в них с самого детства? Почему государство ориентирует моих детей на то, чтобы они росли мерзавцами? По образу и подобию?
Встретить старого человека сегодня просто страшно. Потому что эта встреча разрушает все то мировоззрение, которое я пытаюсь воздвигнуть в своих детях. Внутренний мир вступает в противодействие с окружающей действительностью, и действительность неизбежно побеждает, потому что она — действительность.
Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь отвести их в Парк Горького на Девятое мая. Потому что до сих пор не могу найти слова, которые им надо будет говорить. Те простые, а стало быть, единственно верные истины, которым меня учили в детстве — честь, долг, совесть, доблесть, мужество — в наше время звучат лживо и пафосно. Говорить о человеческом достоинстве нищего гражданина не приходится.