— Боже мой! — воскликнула она. — Как всё-таки сложно с вами, мужчинами!
— Твоя правда, сестрёнка, — я поцеловал её в лоб.
— С другой стороны: будь мы другими, ты бы не любила ни Александра, ни меня, — добавил я. — И не переживай, я под пули подставляться не собираюсь. У меня ещё слишком много дел.
Поезд медленно подходил к конечной станции — Петрограду.
«Не изменяя весёлой традиции, дождиком встретил меня Ленинград». Мама очень любила эту песню: она родилась в Питере и передала мне свою любовь к городу на Неве.
«Только там я чувствую себя дома», — порой говорила она, особенно после того, как папы не стало.
В шестидесятых — начале семидесятых мамина семья жила в старинном доме на улице, которая в советское время носила имя британского социалиста Джона Маклина. Потом проспекту вернули дореволюционное название, теперь это Английский проспект.
В те дни, когда мне удавалось посетить Питер, я приходил к этому дому и пытался представить себе их жизнь: как они собирались возле огромной печи, как мама ходила в школу, как случайно встретилась на улице с папой.
Потом были институт, переезд в другой город, рождение меня…
Мама всю жизнь мечтала вернуться в Питер и навсегда.
К сожалению, ей было не суждено умереть на родине.
После того, как её не стало, я часто с тоской думал о том, что не смог выполнить желание дорогого мне человека, мамы…
И вот я подъезжаю к городу её мечты. Правда, до появления на свет моих родителей ещё целых тридцать лет, и это не тот Ленинград, где они росли.
Не тот город, по улицам которого бродили мы с дедушкой, любуясь шедеврами архитектуры, лакомясь вкуснейшим ленинградским эскимо на ходу или жадно поедая шарики мороженного, политого сиропом, в подвальных питерских кафе на центральных проспектах.
Очень многое здесь изменилось. Что-то к лучшему, а что-то увы, ушло навсегда и никогда не вернётся, как наше безмятежное детство и наши родители.
Прежним осталось одно — погода. И в полном соответствии с той песней, Ленинград — то есть сейчас Петроград, встречал прибытие нашего поезда сильным дождём.
Небо было затянуто тучами, отчего всё вокруг красилось в серый и потому мрачноватый цвет.
Ветер грохотал на крышах, норовя оторвать водосточные трубы. Повсюду, куда ни кинь взгляд, была вода. Она стояла на булыжных мостовых, громко переливаясь в канализационных колодцах.
Люди пересекали улицы короткими перебежками. Зонты были бесполезны — ветер мял и ломал их как пластилиновые.
И тем не менее, у меня на душе было хорошо. Я тоже ощутил, что нахожусь дома, почувствовал незримое присутствие мамы, отца, бабушки и дедушки, тех моих родных, что когда-то не пережили страшную блокаду, что рыли окопы и траншеи, сражались, чтобы прорвать немецкое кольцо.
Они сделали всё, чтобы страна победила, чтобы родилось поколение наших пап и мам, чтобы появились на свет мы.
Я вдруг ощутил себя пигмеем на фоне их подвига. Слёзы едва не выступили у меня из глаз.
— Ты чего застыл как столб? — толкнула меня в спину Катя.
— Просто задумался. Давно не был тут, будто целую жизнь, — сказал правду я.
— Не зевая. Побежали к вокзалу, переждём дождь там, — сказала сестра.
Основной поток пассажиров тёк в направлении красивого здания вокзала. Под его крышей действительно можно было пересидеть, покуда капризная питерская погода сменит свой гнев на милость.
Ноги и одежда промокли, покуда мы попали с перрона внутрь роскошного строения, ещё не успевшего растерять дореволюционный лоск.
Тут было темно и шумно. Звуки голосов сотен людей сливались в монотонный гул.
— Я замёрзла, — пожаловалась Катя.
— Навестим буфет, — предложил я.
Полцарства за чашечку кофе и эклер!
Людей здесь было намного меньше, чем в коридорах и залах ожидания вокзала. Мы без особого труда разыскали свободный столик. Когда я пошёл делать заказ, стало ясно — почему. Цены были заломлены просто безбожно.
Но мне слишком хотелось выпить чего-нибудь горяченького, и, скрепя сердце, я всё же купил нам и кофе и пирожных. Гулять так гулять!
— Жора, ты наверное сошёл с ума! — покачала головой Катя. — Здесь ведь так дорого!
— Ничего, — сделав вид, что мне всё «по барабану», отмахнулся я. — Могу себе позволить.
Она фыркнула.
— Видела я как ты живёшь — костюм и тот с чужого плеча! А туда же… гусар! — насмешливо добавила она.
Мне тоже стало смешно после её слов. Я даже пропустил мимо ушей старорежимного «гусара», хотя прежний Быстров вполне мог на него среагировать.
Мы допили кофе. Покидать тёплое помещение буфета и выходить на холодную сырую улицу не хотелось.
Внезапно в помещении заплясали солнечные зайчики. Я выглянул в окно. Дождь прекратился, привокзальная площадь начала оживать и заполняться народом.
— Кажется, нам пора, — произнёс я.
Катя вздохнула.
— Знаешь, если бы не тот кошмар, что творится с Сашей, я бы сидела тут с тобой целую вечность, — призналась одна.
— Мне тоже хорошо с тобой, сестрёнка. Однако труба зовёт. Каков план действий?
— Сначала едем ко мне. Я переодену тебя во всё сухое — у тебя такое же телосложение как у мужа. Думаю, кое-что из его вещей тебе подойдёт. Как поступать дальше — тебе видней.
— Поговорю со следователем, а там будет видно, — сказал я.
Козырь в виде рекомендательного письма, я хотел использовать только на крайний случай.
— Будет непросто, — предупредила Катя. — Он упёртый как баран. Видит во всех врагов народа и руководствуется исключительно революционной целесообразностью так, как её понимает. Сама себе удивляюсь, как не убила его вот этими руками!
— Правильно сделала, что не убила, — усмехнулся я. — Тогда мне бы пришлось выручать из тюрьмы сразу двоих родственников.
Глава 8
Красный трамвайный вагончик британской фирмы «Brush» качался на поворотах, скрипел, дребезжал на стыках рельсов. Мы сели на него у вокзала, причём не с первой попытки: трамвай был самым массовым и популярным видом транспорта в Петрограде и, кажется, в любое время тут был час пик. Пробивались к трамваю сквозь настоящее вавилонское столпотворение. Пришлось поработать локтями, чтобы пробить «коридор» к подъехавшей сцепке из двух вагонов, втолкнуть Катю и забраться самому. И тут же нас утрамбовали, запихав в середину тесного салона с двумя рядами деревянных лакированных лавок, расположенных вдоль стен.
Увы, все места на них оказались забиты как людьми, так и вещами — это мы были практически без багажа, подавляющее большинство пассажиров просто умирало под тяжестью груза: от чемоданов до узлов и огромных мешков.
Мы ехали до «Васьки» — Васильевского острова. Дом Кати находился где-то в конце 12-й линии. Если бы шли пешком, потратили бы уйму времени, да и погода снова переменилась: солнце скрылось за тучами, захлестал дождь.
Я бы, может, и рискнул топать на своих двоих, в конце концов: сто вёрст для бешенной собаки — не крюк, однако стоило пожалеть Катю. Ещё не хватало застудить сестру. Она и так уже начала хлюпать носом.
Трамвай же давал возможность преодолеть основную часть пути хотя бы под крышей. Там, глядишь, погода сменит гнев на милость.
Чтобы попасть на Васильевский остров, нужно было проехать почти весь Невский, а потом пересечь длиннющий мост через Неву.
Несмотря на погоду и предстоящие хлопоты, мне было очень любопытно посмотреть, что из себя представляет Петроград образца 1922-го года. Путь, конечно, пролегал через исторический центр города, который довольно неплохо сохранился, но всё равно за сто лет многое изменилось. И какие-то из перемен бросятся в глаза.
Мне вот не довелось в прошлой жизни кататься на трамвае по Невскому, рельсы убрали ещё до того, как родились мои родители. Так что это был в каком-то роде новый аттракцион.
Вот только рассмотреть город из окна трамвая не получилось. Народу набилось внутрь как сельдей в бочку, нас сдавили со всех сторон, гора вещей и головы пассажиров заслоняли от меня окна.