И Герман ощущает силищу вихря, в который он угодил. Назад дороги нет. Такова власть Рока. Такова сила чар то ли Графини, то ли существующего во всех веках разом Сен-Жермена. То ли вообще того, что в другой великой опере, мировая премьера которой состоялась, к слову, тоже в Санкт-Петербурге, зовётся forza del destino – «Сила Судьбы».
Он попадает туда, где нет уже никаких границ, никаких сдерживающих центров, где ничто, как говорится, не слишком. Поэтому мне кажется, что Герман, попав в спальню Графини, даже готов с ней и в сексуальные отношения вступить. Лишь бы только заполучить тайну трёх карт!
Сам я – русский человек
Герман – вовсе не сильная личность в том плане, каким его создал Пушкин. Он, конечно, никакой не Наполеон – таким делал его в «Пиковой даме» Николай Печковский, один из лучших петербургских исполнителей роли Германа. Хотя какие-то отдельные «наполеоновские» черты в его характере есть.
Но он даже не игрок, он пытается им быть, глядя на Графиню, которая и есть femme fatale, игрок настоящий по жизни и по судьбе. Настоящее мини-казино! Она играет по-крупному, всё, абсолютно всё в жизни она поставила на этот исчерченный мелом и залитый воском от свечей стол, и всё время шла, шла, шла, выигрывая…
Николай Печковский в роли Германа в опере «Пиковая дама»
Мне кажется, что совсем неспроста женского рода слова «игрок» в русском языке просто не существует! Впрочем, об этом мы ещё вспомним в разговоре о гениальной опере Сергея Прокофьева. Думая о Графине, Герман силится ей подражать, но он на это просто не способен!
У Пушкина, который, в отличие от Чайковского, к своим героям достаточно равнодушен, Германн – немец. Не русский человек, не русский тип. Немцы в России в отличие от представителей других западноевропейских наций – много вы знаете обрусевших англичан или французов? – очень быстро натурализуются. В их культуре есть бюргерские спокойствие и ограниченность, но нет глубины, нет глубинного какого-то, если можно так сказать, страдания.
Бюргер-немец, говоря словами Пушкина, если «доволен был он сам собой, своим обедом и женой», то жизнь устроена. И русских глубин, или, лучше сказать, русских бездн по каким-то неведомым причинам он ощущать не способен.
Мы, русские, не бываем абсолютно счастливыми. Нас всегда интересует, была ли эта Via Dolorosa в жизни Христа, а если была, то где именно упали капли Его крови. Нас волнует, приходил ли чёрный человек к Моцарту. Насчёт Моцарта, конечно, есть вопросы, но к Графине Наталье Петровне Голицыной чёрный человек или, как она говорила, чёрный офицер являлся регулярно, и она считала, что именно от него она примет свою смерть. Не отсюда ли вопрос Графини Томскому: «Скажи-ка мне, кто этот офицер?»
Мы всегда ищем страдания и всегда страдаем – это у нас такая врождённая черта характера. Без неё нет русского человека. Именно о ней написал когда-то Корней Чуковский после литературного дебюта совсем молодого Георгия Иванова, пожелав ему… простого человеческого горя для превращения в Поэта. И оказался прав!
Таков и Герман Чайковского. Он – русский, русский до мозга костей, хотя у Чайковского прямо об этом нигде не говорится. Но разве это не русский размах – от какого-то электро-апокалиптического, разрядом в сто тысяч вольт «си-бекар» в сцене грозы («Она моею будет, моей, моею – иль умру!» – послушайте первую полную запись «Пиковой» 1940 года с Никандром Ханаевым!) до пьяно-торжествующей песни об обречённом неудачнике?
Тут есть один интереснейший момент. Герман поёт: «Нет, князь, тебе я не отдам её… не знаю как, но отниму!» Можно предположить, что этот довольно корявый пассаж – зачаток того дикого раздрая, который с этого момента начинает овладевать душой героя? Кульминацией его станет страшная, чем-то напоминающая о джазе музыкальная фраза духовых в финале сцены в спальне – о, как это звучало у Юрия Темирканова! – после крика уже совсем не замечающего Лизу Германа – «Она мертва!». Нет страшнее момента в этой опере-катастрофе…
Эту гигантскую, зачастую непостижимую для европейцев, не говоря уже об американцах, разность душевных потенциалов чувствовали многие великие тенора мировой оперы, которые хотели, да так и не решились спеть Германа. Только в предпоследнем году XX века эту традицию сломал Пласидо Доминго. Русский человек способен взлететь, воспарить выше всяких небес – и тут же рухнуть в такие бездны, какие и Данте не снились.
Герман очень беден – об этом прямо говорится со сцены. Его единственный шанс – Лиза. Она, родня она Графине или нет, но ему, что называется, в любом случае не по чину. «О нет, увы, она знатна, и мне принадлежать не может…» Но в кого (или во что) влюблён Герман? В Лизу? Или в те деньги, которые она может унаследовать? Он-то сам полагает, что именно в Лизу.