В ожидании переработки тюки себе лежали, гнили и за счет этого давали такое тепло, что в лютые тридцатиградусные хабаровские морозы под крышей этого навеса была чуть ли не плюсовая температура.
А у самого Хабаровска, в те годы, была особенность, отличавшая его от большинства дальневосточных городов. Дело в том, что ВЕСЬ Дальний Восток был сплошной пограничной зоной, где, соответственно, были установлены особые режимы въезда и пребывания. Хабаровск и Комсомольск не сподобились этой чести и «отдувались» за всех. Со всех концов восточной окраины СССР в эти города отправлялись те, кому была заказана дорога в пограничную зону. Освобождающиеся из колоний заключенные, не имеющие места жительства, осужденные к высылке и еще немало других категорий «новой общности» — советский народ, стекались в наш город.
Как-то раз, приятели из Магаданской милиции рассказывали, как они решали проблему с нехорошими лицами. Нужно было только погасить прописку, найти, как списать казенные деньги на билет до Хабаровска и посадить это нежелательное лицо в самолет. Все, обратно бедолага попасть уже не мог. Зато в Хабаровске появлялся еще один, как их называли, бич. Ведь здесь их, естественно, никто не ждал и жилья не приготовил. Конечно, и своих бездомных было немало, вот бичей этих, и бродило по городу тысячи. Приемник-распределитель для бродяг никогда не пустовал. Одним из мест постоянного скопления бродяг был наш искомый навес.
Днем бродяги расползались по окрестностям, промышляя, кто чем мог: собирали бутылки, попрошайничали, приворовывали и т. д., а к вечеру собирались под навес. Принимаемые меры кардинальных результатов не давали. Михалыч с напарником ежедневно вытаскивали из-под тюков десяток-полтора бродяг. И хотя часть из них шла в приемник-распределитель, следственный изолятор, часть постепенно вымирала, но меньше их от этого под навесом не становилось. Не смогло исправить бродяжье сознание и образ жизни даже битиё. Избитые бродяги, как только оказывались на свободе, спешили под свой, ставший, наверное, родным, навес.
Среди этой разношерстной братии особо выделялся Александр Никонов. Мужик, которому на вид с одинаковым успехом можно было дать и сорок и шестьдесят лет, с правильно поставленной речью, грамотный и эрудированный. В свои сорок два года он успел девять раз отсидеть срок. Все девять судимостей у него были по 198 (нарушение паспортных правил) и 209 (бродяжничество) статьям уголовного кодекса. Авторитет его среди бродяг был непререкаем.
Весь арсенал милицейских методов воздействия, от законных — штраф, посадка на «пятнашку» и т. п., до совершенно незаконных — битиё, содержание взаперти и т. д., ни к чему не привели. Никонов, с ехидной ухмылочкой на лице, заявил Михалычу, тогда еще даже не студенту юридического института, мол, международная конвенция по правам человека позволяет мне находиться там, где я хочу. Поскольку не доказано, что я совершил правонарушение, — продолжал Никонов, — то презумпция невиновности обязывает любого человека, а тем более милиционера, относится ко мне уважительно.
Услышав про какие-то конвенцию и презумпцию, Михалыч затосковал, т. к. понял, что с бродягами на вверенном ему участке, пока здесь Никонов, он справиться не сумеет.
От такого расстройства, несколько дней кряду Михалыч даже не «шерстил» навес. Дошло до того, что позвонил дежурный по райотделу и участливо спросил, не случилось ли чего, мол, у райотдела уже несколько дней нет показателей по задержанию бродяг.
Голова у Михалыча шла кругом. Мысли о новых способах борьбы с бродягами не покидали ни днем, ни ночью. И однажды блеснуло озарение.
Двенадцать бродяг стояли нестройной шеренгой вдоль стенки навеса, безучастно ожидали окончания проверки документов, и решения своей участи: повезут в милицию или поколотят на месте.
Третий справа стоял, и, по своему обыкновению, ехидно лыбился Саша Никонов.
— Закончишь с ними сам, — бросил напарнику Михалыч. — Никонов, садись в коляску мотоцикла.
Никонов забрался в коляску милицейского «Урала», мотоцикл затарахтел и скрылся в темноте. Ехали недолго. Рядом с заводом проходила железная дорога с переездом, а в сотне метров от него располагался узел теплоцентрали. Это было еще одно место ночевки бродяг. Правда, последнее время оно стало пользоваться дурной славой. За какую-то неделю трое бичей закончили в этом теплоузле свою безалаберную жизнь.
Фара мотоцикла осветила открытый люк колодца. Михалыч деловито заглянул в него, осветил внутренности фонариком, негромко, себе под нос, бормотнул о том, что сегодня никого нет, достал из багажника трос и предложил Никонову лезть в колодец.
— А что мне там делать? — изумился бродяга.
— Ты залезешь туда, я мотоциклом затяну на горловину люка вон ту бетонную плиту, — Михалыч кивком показал на плиту перекрытия, лежавшую невдалеке, — никто ее стягивать не будет, да и нормальный народ здесь не ходит, а через пару-тройку дней приеду и отвезу тебя в морг.
Никонов мгновенно оценил ситуацию и отреагировал словами:
— Михалыч, все понял, больше доставать не буду, ухожу к Николай Иванычу.
Михалыч направил в лицо бичу луч фонарика, несколько секунд, которые показались Никонову вечностью, помолчал, а затем сказал:
— Хоть к Иван Николаевичу, но и всех своих бичей забирай с собой. Кого из вас поймаю, так и знай, от этого колодца ногами вперед в морг лично отвезу. Свободен.
Никонов проворно выскочил из коляски и тут же будто растаял в темноте. С тех пор рейды под навесом давали одного-двух, а нередко ни одного бродяги. Кстати, повторно ни одного из них Михалычу задерживать не приходилось.
Через какое-то время Михалыча перевели опером в райотдел на другом конце города. Как-то рейдуя на пару со своим участковым, Михалыч с удивлением обнаружил знакомую личность.
— Михалыч, я слово держу. Видишь, я живу у Николая Иваныча.
Только тут до Михалыча дошло, что Николаем Иванычем Никонов называет здешнего начальника милиции.
После разъяснения Михалыча об изменении его служебного положения, Никонов радостно возвестил о возвращении под навес.
На этом они расстались и более судьба их не сводила.
Амур, ищи
Однажды утречком Михалыч шел на службу. До планерки в райотделе времени было еще много, и он шел неторопливо, наслаждаясь прелестями начинающегося летнего дня и пытаясь хотя бы так восстановиться после недолгого сна. Официально рабочий день участкового инспектора начинался в 8-30 на планерке — селекторном совещании в райотделе, и, с перерывом с 12–30 до 19–00, продолжался до 23–00 час. Но все дело было в том, что оперативная обстановка не позволяла участковым инспекторам и оперативным работникам устраивать себе какие-то перерывы в работе. А поскольку судьба, в лице начальника милиции, вручила под ответственность Михалыча один из самых сложных участков, то домой он приходил далеко заполночь. Благо, был молодой да не женатый.
Но любовался жизнью Михалыч недолго. Из-за угла, от магазина, с двумя бутылками в руках вынырнул Васька Шуров, по кличке «Шнурок» — плюгавенький мужичонка, лет 35-ти, вертевшийся с местными блатными. Увидев Михалыча, «Шнурок» резко развернулся, явно намереваясь вернуться за угол, но не удержался на ногах и как-то нелепо, вытянув руки с бутылками вверх, завалился на бок.
Обычно Шуров не чурался общения с участковым, а один на один мог рассказать, кто что украл или еще как нашкодил. Его попытка уклониться от общения с Михалычем и водка в руках ранним утром прямо кричали о том, что что-то случилось.