Один из шкафов – так называемый «шведский» секционный, приблизительно такие секции стояли в кабинете В.И. Ленина в Кремле, поэтому многие могут представить себе эти секции. Этот шкаф теперь стоит у меня на даче, на втором этаже. Подобные секции я видел потом в антикварном магазине на Малой Никитской – немалых стоят денег!
Здесь же в большой комнате стояло трюмо (оно уже знакомо читателю), а вокруг стола и вдоль стены – деревянные стулья. На этих стульях, составленных вместе, если мы с Валей иногда оставались в квартире у мамы на ночь, нам стелили перину и клали подушки. Репринт военной жизни.
Через стеклянные дверцы буфета в большой комнате просвечивалась парадная посуда. Мама, пожалуй, впервые жила в относительном порядке и достатке и в своем новом доме наводила уют. В буфете хранился и японский кофейный набор, и чайный «кузнецовский» «дедушкин графинчик», синие рюмки синего же стекла, под водку графин, даже два, два подноса с практически новым хрусталем – рюмки и графины. Это уже послевоенные приобретения. Мама и дядя Федя любили семейные праздники и тщательно к ним готовились. Бокалов высоких, стройных – это все узники стенного, с нынешней Тверской, шкафа, – с чуть сужающимся верхом было не меньше двадцати. А вот других бокалов, они, кажется, называются фужеры – тяжелого граненого стекла с расширяющейся верхней частью, высоких, – где-то штук шестнадцать. Дни рождения дяди Феди и дни рождения мамы, как прежде день рождения тети Вали, праздновали широко. Стол заставляли огромными блюдами с рыбой и мясом, в тяжелых супницах с крышками – паровая вареная картошка, посыпанная зеленью. У каждого гостя стояло по три или четыре бокала и рюмки: для водки, воды, вина и шампанского. За столом обычно сидело больше десяти-двенадцати человек, знакомые, родня.
Впервые я по-настоящему понял и сколько у нас посуды, и к какой яркой и полной жизни готовилась моя родня, но так ее и не прожила, доставая и доставая из буфета посуду на поминках мамы. Люди знакомые, родственники, соседи приходили и приходили, и каждому хватало и тарелок и рюмок. Не знаю, насколько понятно я все это изложил, испытал ли читатель то волнение и грусть, которые испытал я, когда рассказывал об этих невеселых обстоятельствах.
Довольно быстро, когда мы стали жить с Валей без моих родителей, количество посуды стало уменьшаться. Мы жили широко, пока еще были сравнительно молодыми, часто принимали гостей. Первыми исчезли бокалы. Уже в наше время, кажется, в магазине «Метро» или в «Икее» я купил несколько коробок современных, для вина, чуть приземистых, явно поточной, машинной работы бокалов. Такие бокалы я часто вижу в недорогих кафе. В моем хозяйстве держатся еще «поддонные» тарелки – их больше двадцати, а вот вазы для хлеба испарились; есть, правда, одна глубокая супница. Из выводка фужеров осталось лишь два, я ими не пользуюсь. Они стоят в секретере, чтобы совсем не ушла память, и в них я складываю ключики от чемоданов и запасные ключи от машины. Один раз, я помню, у нас с Валентиной был гость, наш старый приятель Валерий Юдин – издатель, искусствовед, жуир, прелестный собеседник. Валерий умер во время перестройки уже небедным человеком. Мы втроем хорошо выпили, и в какой-то момент «на счастье» я с размаху бросил пустой бокал в пол. Счастье – обладание им, это всегда заразительно. Валера тоже бросил в пол бокал. Я повторил, он – тоже. Бокалов шесть или восемь мы разбили. Валя сидела и улыбалась, она не ценила бытовых воплощений быстро протекающей жизни.
На поминках стол накрывали человек на сорок. Все делалось судорожно, слезы застилали глаза, на кухне мои сотрудницы с работы уже передали салаты, а я, как фокусник, доставал и доставал тарелки, салатницы, рюмки, блюда для рыбы, холодца, бокалы и фужеры. Оказалось, что деревянный стол, на котором недавно стоял гроб с телом моей матери, раздвигается почти на недосягаемую длину, и за ним спокойно уселось чуть ли не двадцать человек.
Трельяж
Как мне кажется, трельяж этот, сделанный из грушевого дерева, принадлежит или к самому концу XIX, или к самому началу ХХ – еще, значит, до революции – века. Тогда дядя Федя был офицером, и мебель эта из его с теткой моей матери быта. Как все это сохранилось и как все это приобреталось, как дядя Федя избежал репрессий и тюрьмы, я могу только догадываться. Но досконально не знаю, а придумывать не хочу. Есть старинная фотография, когда еще молодая тетка моей матери, тетя Валя, сидит перед всеми тремя зеркальными плоскостями трельяжа. Фотография сделана со спины – молодое лицо моей двоюродной бабушки отражается в зеркалах в трех ракурсах. Есть еще фотография, когда тетя Валя, моя, повторяю, двоюродная бабушка, красуется и перед большим зеркалом, о котором я уже писал, – перед трюмо. Она тоже совсем еще молодая, красивая. На ней какой-то скромный домашний туалет с прошивками и модные в начале века остроносые башмачки со шнуровкой.
Трельяж этот, выглядящий так изящно, на самом деле тяжелый, крепкий и сделан из полного дерева, а не из зафанерованной древесно-стружечной плиты, как сегодняшняя мебель. Несколько раз во время переездов и перестановок мне приходилось трельяж разбирать и собирать. В первую очередь это две массивные, как у письменного стола, тумбы с дверками, к которым прикреплены бронзовые ручки. Внутри каждая тумба разделена надвое полкой. На эти две тумбы ложится плоскость стола – опять почти как у письменного – с тремя выдвижными ящиками. В среднем хранится весь семейный архив, левый ящик – это до сих пор ящик с документами и вещичками моей жены, а правый – уже разные бумаги и записные книжки.
На плоскость самого стола, сверху покрытую квадратами грушевого, матово переливающегося дерева, ставятся три обрамленных самостоятельными рамами зеркала. Зеркала скреплены между собой бронзовыми петлями. Боковые зеркала сантиметров на тридцать, в отличие от среднего, короче. Под этими боковыми зеркалами установлены еще два не запирающихся ящичка с бронзовыми ручками – это, как предполагалось, хранилище разных дамских мелочей. Сейчас в правом ящичке хранятся ключи от дома, принадлежавшие жене, и какие-то ее коробочки. В левом лежит осколок обломанной «ноги» в бронзовом башмачке; и обломок, и башмачок принадлежат одной из тумб трюмо. Наде-юсь, что когда-нибудь приклею.
Девушка с лебедем и Две девушки у источника
Повторимся: на плоскости столешницы в больших, из грушевого же дерева квадратах два боковых выдвигающихся ящичка – справа и слева. Оба боковых же зеркала, когда их разворачивают чуть-чуть вовнутрь, чтобы видеть себя, так сказать, «в трех ракурсах» (для дам далекой эпохи, видимо, это было необходимо), то боковые зеркала опираются на эти ящички, вернее, ездят взад и вперед именно на них. Получилось это описание у меня нескладно, но как получилось, спишем все на преклонный возраст.
Это сложное, почти инженерное описание я затеял только для того, чтобы скрупулезно отметить, что сверху, на двух небольших приподнятых плоскостях, под которыми ездят выдвижные ящички, стоит справа и слева еще по одной очень занятной, но в духе далекой сентиментальной эпохи, фарфоровой композиции – все тот же «бисквит». Два небольших фарфоровых ковчежца, по условной мысли художника-скульптора изображающие пруд или озеро. В этот фарфоровый пруд привычно, видимо, было почти автоматически бросать шпильки, булавки и другую дамскую бижутерию, не отрывая взгляда от собственного в зеркалах изображения. Но и это не все. На берегу «пруда», почти касаясь фарфоровой спиной зеркала, сидят две юные девы. Одна слева – это композиция – кормит лебедя; если вспомнить миф о Леде и Зевсе, то это выглядит даже эротично. А те, что справа, созерцают, как вода льется в кувшин. Здесь у меня литературная ассоциация со стихотворениями Пушкина.