Под стеклом, которым покрыта вся горизонтальная плоскость, фотография моей покойной жены в молодости и несколько засушенных листиков. Листики эти я украдкой оторвал от ветки дерева, которое посадил во время своего юношеского путешествия великий князь и будущий царь Николай II на Цейлоне. Поступок человека, верящего в социальную идею.
У одной из дам, как я хорошо помню, в давнее время была отбита фарфоровая же головка. Это почти незаметно, но через нежную фарфоровую шейку, чуть видная, тянется тонкая ниточка склейки. Не следует думать, что это странгуляционная борозда, дама не вешалась. Случилось это тогда, когда почти на каждом шагу были мастерские по ремонту часов, и часто в них же производилась «склейка фарфора». Лет уже сорок, как «склейка фарфора» в мастерских исчезла. Почти не ремонтируют сегодня часы, а просто меняют, и не склеивают фарфор; битые тарелки и чашки просто выбрасывают. Исчез из обихода и универсальный клей из далекой эпохи «Синдетикон», его замена «Универсальный», который склеивает и кожу, и дерево, и фарфор, и даже железо.
К склейке головы с туловищем дамы у пруда причастен и я. Из этой истории можно было бы сделать рассказ. Я не пишу художественных рассказов, потому что общество смертельно устало от разного рода художеств и врак. Сейчас «художества» пишут телевизионные ведущие.
И дамы, и трельяж, и высокое зеркало с двумя тумбами принадлежали, как уже было сказано, тетке моей матери и ее мужу. Я попал в дом к ним и впервые увидел и зеркало, и фарфоровые вазы, и замечательную бронзовую люстру, наверное, в 1943 году, наверное, даже в тот год, как моего родного отца арестовали. В литературе все произошедшее, с большим трудом и искусством, подгоняя даты и события, можно все-таки сгармонизировать. А в жизни соединяется самое невероятно. Магия жизни: так было!
В огромной комнате на улице Горького с окнами на памятник Юрию Долгорукому я впервые встретился со многими другими замечательными предметами прошлого быта. Как моментально все уходит и исчезает! Поиски утраченного времени – это старые игры.
Из окна и с балкона было видно еще и парящую над крышей последнего перед Пушкинской площадью дома скульптуру. Сейчас скульптуры этой уже нет, говаривали, что сделана она была со знаменитой балерины Большого театра Ольги Лепешинской. Моя задача – сделать реестр некоторых вещей, с которыми я прожил жизнь. Вещи, как известно, долговечнее людей и обладают талантом напоминать о времени.
Все предметы, о которых я уже упомянул, стояли в большой комнате, поделенной на зоны: спальня, общее пространство с квадратным столом и дюжиной стульев, и, наконец, у окна, вернее, у балконной двери помещался огромный двухтумбовый письменный стол – что-то вроде кабинета. Трельяж как раз отгораживал общее пространство от спальной зоны. Это была уже совсем чужая территория, и я старался туда не заходить.
Возле письменного стола стоял книжный, уже не шведский, а дубовый, со стеклянными дверцами шкаф. А над всем этим пространством парила на длинной цепи, исчезающей где-то в тенях наверху, бронзовая люстра. Сейчас эта люстра, со временем ставшая менее монументальной, висит в самой маленькой комнате моей квартиры, в первой от входной двери, это тоже что-то вроде кабинета.
Здесь письменный стол – уже другой, книжные шкафы – тоже другие, книжные полки. О книгах не пишу. Это было бы длинно и по нынешним временам немодно.
Итак, бронзовая люстра
В бронзовый обруч была впаяна хрустальная сфера с алмазными прорезями. Двухсотсвечовая лампочка, вставленная в висящий над сферой патрон, все заливала живым переливающимся светом. Вокруг обруча по краям располагались в замысловатом бронзовом окружении еще три лампы. На каждую из ламп надеты были вроде юбочек – стеклянные плафоны из матового стекла. Один такой плафон уже давно разбит. Найти подобный в комиссионном магазине я не смог, но похожие плафоны видел на старинных люстрах в магазине Елисеевых на улице Горького и в Сандуновских банях, в их роскошных кабинетах и общем зале, так называемом «предбаннике». У меня все время мелькала мысль, когда в молодости я забредал или туда, или сюда – договориться с местным электриком о хищении госсобственности, но на это я так и не решился. Центральная сфера люстры тоже разбилась.
Где-то в году 1962-1963-м я пригласил своих друзей встретить Новый год в квартире родителей. Тогда было модно крутить вокруг талии и делать разные упражнения с металлическими обручами – хулахупами. Кто-то покрутил, хрустальная сфера осыпалась, осколки быстро убрали, танцы продолжались. Сейчас вместо хрусталя стоит какая-то стеклянная емкость, но лампа светит и смотрится все равно чудом из позапрошлого века.
Левая тумба
Практически левую тумбу я никогда не открываю. Я прекрасно знаю, что там лежит. С точки зрения обыденного смысла в этом сделанном из грушевого дерева коробе нет ничего ценного. Но резная дверца с медной ручкой всегда закрыта на ключ, ключ лежит здесь же, в трельяже, почти наружу, в одном из верхних отделений. Мне кажется, я закрываю не замок, а самое дорогое, что у меня есть, и какие-то свои семейные тайны. Но все тайны под обстоятельствами жизни легко разламываются. На двух полках тумбы находятся предметы и вещи, принадлежавшие моей матери и тете Вале. Иногда мне кажется, что это не тумба, а высокая деревянная башня, в которой в темноте реет одинокий белый голубь. Я искренне и всю жизнь любил обеих этих женщин. Ну, мать есть мать, и, вспоминая ее, я снова становлюсь маленьким мальчиком, который во мне никогда не умирал. С другой стороны – с тетей Валей я связываю не только одни из самых трагических дней жизни моей и всей нашей семьи, но первое обращение к иному миру и быту. Здесь тоже много загадок, как я все это познавал и какие тайны витали над моей головой. Знала ли тогда тетка моей матери, что ее муж дядя Федя всю жизнь любил ее племянницу? Через много лет вынужденного терпения не тетка ли завещала племяннице своего мужа?
Запутанность семейной истории заключается в том, что моя мать замужем была, как я уже сказал, трижды. Теперь я понимаю, что каждый раз это была не только растерянность женщины, оставшейся в войну без жилища и с двумя детьми, которых надо было поднимать. Написать бы по этому поводу героическую эпопею, но тогда речь шла только о спасении.
Меньше всего мне хотелось бы сейчас писать разветвленную историю одной семьи, но все настолько заплетено в единое, что разрезать и разделить на дольки возможности почти нет.
Мой отец – мне кажется, он тоже любил мою мать всю жизнь, но здесь вступают в силу обстоятельства. Не наступил ли у моих родителей разлад, когда в лагере у отца появился еще один сын и отец написал матери: не возьмет ли она еще и этого ребенка на воспитание?
Мать, как я, наверное, сказал в главке «Портрет», была ослепительно красивой женщиной. Возможно, моему отцу дали 58.10, измену родине и антисоветскую агитацию, а не присудили расстрел, потому что знаменитый следователь, который вел его дело и который жил в соседнем подъезде, в доме в Померанцевом переулке, где жили и мы, тоже был влюблен в мою мать.
Первый мой отчим – Николай Константинович – был инженером-геодезистом. Я думаю, он был старше моей матери лет на двадцать, а значит, родился до революции. Потом геодезистом стал мой брат. Возможно, если бы мать не сошлась с Никстинычем – так мы его звали, – брат ушел бы в послевоенную шпану. До смерти Никстиныча мы жили в его квартире в Гороховом переулке. Мне тогда было 17 или 18 лет, мне Никстиныча пришлось хоронить. Это был первый раз, когда пришлось иметь дело с похоронщиками, с взятками на кладбище, с поминками. Потом это стало привычным.