Боплан же понимал этот термин в основном как религиозный «Русь» — это все, кто исповедовал православие, независимо от географического и политического места жительства. Поэтому в его сочинении появляются заявления, будто слова «порог» и «сайгак» (транскрибированные как poroch, porouys; sounak — с ошибкой набора, suhak) — это русские слова. Впрочем, он отличает «нашу Русь или казаков» (С. 72) от иной, то есть «московской Руси». Что касается последней (в политико-географическом смысле), то ее он преимущественно именует Московией, как это было принято в Короне Польской и Великом княжестве Литовском с конца XV в., и соответственно в Речи Посполитой с 1569 г., и в особенности после Смутного времени, когда единое Российское царство временно разделилось на так называемые «государства» — Новгородское и Московское, а название последнего — Московское государство Российского царства — даже в русском делопроизводстве стало употребляться в сокращенной форме Московского государства для обозначения всей страны. Однако у Боплана иногда проскальзывает и другое наименование — самоназвание Россия, которое стало официальным с момента венчания Ивана IV на царство в 1547 г. Видимо, Боплан зафиксировал две традиции употребления политико-географических терминов применительно к Восточной Европе — польско-литовскую (Московия) и французскую (Россия).
Влияние польского языка заметно и в некоторых полонизмах, которые Боплан трактует как русские: например, czidele. Слово несомненно имеет больше общего с польским szydlo, нежели с украинским шило. Влияние польского заметно и в боплановской транскрипции некоторых топонимов — Kudak вместо украинского Кодак. Относительно тюркизмов, прочно вошедших в украинский язык (кош, табор) и соответственно трактуемых автором «Описания» как «русские» слова, претензий Боплану предъявить нельзя. Человеку, говорившему на одном из языков романо-германской группы, невозможно было отличить тюркизмы от славянских слов. Удивительнее другое — небрежение к родственному голландскому языку: так для обозначения каши он выдает французское gru (gruau) за голландское, хотя там это слово звучит иначе — grutten. Видимо, Боплан (или его наборщик?) был не очень силен в лингвистике даже родственных французскому языков. Для доказательства приведем еще один пример: польское szabeltass, довольно точно воспроизводящее нем. Schabeltasche, в его «Описании» превратилось в бессмысленное salbletas. «Повезло» только итальянскому. Приведенные Бопланом пословицы транскрибированы довольно точно.
Что касается противоборствующих сторон — поляков и казаков, то у них имеется много схожих черт, отмеченных Бопланом: и те, и другие остроумны (это редкое для иностранца наблюдение выдает в авторе француза), щедры, поляки сверх того не мстительны и добры, что касается казаков, то Боплан отмечет присущую им отвагу, смышленость. Однако он называет казаков «людьми вероломными и предателями». Сопоставление этих характеристик заставляет склониться более к мнению Н. Н. Бантыш-Каменского и Вольтера, чем к оценке В. Б. Антоновича и Я. Р. Дашкевича. Что касается позиции автора, его оценок с «точки зрения гуманитарной общечеловеческой справедливости», то, чтобы ее признать, Боплану следовало бы остановиться и на теневых сторонах деятельности Конецпольского, упомянув хотя бы о его безжалостных расправах с восставшими казаками. Но это требование было бы чрезмерным: Боплан находился на службе и вместе с «нашими», т. е. польскими войсками совершал все походы, направленные на усмирение вольного казачества. Даже для современника французских народных восстаний и Английской буржуазной революции, такой уровень гуманности, который хотелось бы видеть у него теперь — на рубеже XX и в начале XXI столетий, жестоких и бесчеловечных, — был просто недостижим. В. Б. Антонович и Я. Р. Дашкевич правы в том, что «у него не было предвзятой мысли возвеличить ту или другую сторону», что его сочинение в этом значительно отличается от современной ему польской мемуаристики, с ее ярко выраженными антиказацкими настроениями. Их зафиксировали не только источники польского происхождения, но и послания папских нунциев. В одном из них, послании варшавского нунция архиепископа Лариссы от 17 июня 1634 г. так и слышится голос Ст. Конецпольского, сетовавшего на то, как «трудно обуздать этот бродячий народ, жадный до грабежей, ненасытность которого постоянно угрожает разрывом отношений [Речи Посполитой] с турками и другими соседями» («е difficile il reffrenar quella gente vagabonda ed avvida di rapine, per ingordigia delle quali ha spesso impegnato il Regno in rotture co[n] Turchi ed altri confinanti»)[288].
288
Litterae nunciorum apostolicorum. Roma, 1961. Vol. 5. (1629-1638). № 2274. P. 169. 17. VI. 1634.