— Ты меня не можешь оскорблять, бело-бандитская рожа! Даешь оружие!
Полковник застыл от негодования.
— Товарищ Гузик, запомни на своем носу: брось дух царизма, а оружие — наша собственность по хозрасчету. По официальной форме будьте столь и давайте ваш ордер на предмет превышения рабоче-крестьянской власти.
Вперед вылез кудлатый дьякон. Густо кашлянул и заржал октавой.
— Не имеешь ты полного права мешаться. А насчет самогону — ах оставьте! Вы куда Кабанихин затор девали? 48 ведер? а?
— Не твое дело, куда затор девали, аллилуйя поганая! Молчать!
— Триста лет молчали! Будя! На законном основании! А то можно и в ер-ка-ка обжаловать.
Полковник демонстративно повернулся на одной ноге, отчего шпоры прозвенели малиновками, поднял с земли штатское пальто и накинул себе на плечи.
— Товарищ Фидельман, марш за мной! А тебе я признаю.
Оркестр грянул какой-то марш и пошел в помещение за
важно выступавшим полковником. Вслед потянулись дьякон, дамочка, студенты, старичок и несколько зрителей, махнувших через забор.
Товарищ Гузик, многообещающе махая руками, направился за толпой.
Прошло томительных несколько минут. Внутри громыхал марш. Но вот из двери вышел товарищ Гузик, сердитый, красный, махнул рукой всем вооруженным силам, блокировавшим выходы, а сам направился в амбулаторию Здравотдела. У окна появилась его фигура и послышался голос у телефона.
— Не могу ликвидировать, тов. Фрадкин. Они репетируют «Дни нашей жизни» сочинение Леонида Андреева под музыку, а в особенности который полковник, то он никак не желает. Он офицера играет, говорит, что дозволено к представлению и желает домой итти по всем улицам, как полковник будто. Сам он фабзавком, а дьякон, который помощник директора, с ним заодно.
Толпа разочарованно плюнула и пошла врассыпную по домам.
Через полчаса из ворот вышла подозрительная кучка во главе с полковником и дьяконом. Товарищ Гузик бросил свой пост у амбулатории и бросился ей наперерез.
К его носу с обоих боков протянулось два солидных кукиша.
— Видал-миндал? Съешь!
— Айда к нам пиво пить!
Товарищ Гузик хотел зыкнуть, по оглянулся кругом, никого не увидел и пошел в середине между полковником и дьяконом.
На высокую трубу завода осторожно села красномордая луна.
Три штафеты
По подлежащей причине нижеподписавшегося сим извещаю, как ваше драгоценное и все ли благополучно? В смысле дискуссии по поводу считаю в равной мере с наступающим, так как новый стиль досконально не прививается. Чего и вам желаю. А мамаше посылаем фотографическую личность. Сымались в самой лучшей, в бюст, кабинетным портретом поперек. Негативы хранятся в любую погоду, пущай смотрит и проливает слезы радости материнского чувства. Во первых строках моего письма все обстоит благополучно. Богоданная супруга наша, а по матерной женской линии ваша уважающая сноха с наступающим и желаем от господа-бога. Торгует семянками на Зацепе, и бога гневить нельзя. В отрывном календаре пропечатано, в Париже семянки клюют только попугаи, которые разговаривают на всех возможных языках по человечьи, но у нас наоборот, — которые до того занимаются, что и говорить разучились. Три пуда в день берем, а в двунадесятые семь и бога гневить нечего. Чего и вам желаем. И еще кланяемсь… А я по-старому…
Ваш незаменимый сын
Трифон и Секлетея Кобыленкин.
Брательнику нашему единоутробному по гроб жизни. И еще кланяемся… и по подлежащей причине сим извещаем, как изволите поживать и в смысле сельхозяйственного инвентаря ожеребилась ли, про которую писали. По сему случаю посылаю анфас из лучшей фотографии. Портретного размера для кабинета поперек. Сделайте интеллигентное лицо и будьте добры не дышать пять минут… Негативы сохраняются в каждую погоду. И желаем от господа-бога в делах всяких рук ваших. Владыкой мира будет труд. И больше по посудным делам не занимаемся по причине ножниц. И семянки тоже ликвидировали исходя, что рыба ищет, где глубже. И хлопот меньше. Хлеб, конечно, не ножницы, а первач ходит по блудням полтора целковых бутылка, не говоря уже- про праздники и октябрины. И на книжке уж имеется. И бога гневить нечего, чего и вам желаем.
Ваш брательник Трифон и Секлетея.
Кобыленкин.
… и осталась я без тебя, сирота горькая, без отца, без матери, без голубка сердешного. Взгляну я у своего изголовья, смытого слезами горести и разлуки сырой земли с милым другом и дело из рук валится. Нигде милого не вижу, ни в деревне, ни в селе, только вижу я милого на патрете. Говорят, что у вас в Онеге очень холодно и на самогон спрос не переводится. А я, по силе возможности, стараюсь. Мука подорожала, хоша торгую не хужее. И тебе, соколик мой ясный, посылаю на культурно-просветительные предметы, для парата и посуды 19 червонцев. Милицейский Капитон догребается, будто и меня в Онегу охлопочет. Пить-есть каждому надо. А вместе-то было бы лучше. Я бы варила, а ты торговал.