- Нисколько. Только лишь получали убогие командировочные от редакций нескольких журналов и газет. Если бы не знакомые во время поездки, мы вряд ли бы вытянули все это.
- Зачем тогда вам это было надо? - осоловело уставился на неё тот, что сидел во главе стола, и все оглянулись на нее, как на сумасшедшую.
- Потому что мы хотели сделать настоящую работу, которая потом, через годы, через десятилетия могла бы явиться хорошим материалом для работ психологов, социологов, этнографов, исследователей развития сознания... а командировочных хватало лишь на чай, который мы обменивали на экспонаты.
- Но любой труд должен быть оплачиваем, - недоуменно вставил свое слово длинный сидевший рядом, про себя она окрестила его "Циркуль"
- Лично для меня он оплачен, - обернулась она к собеседнику.
- Чем же?
- Чувством окончательного знания и понимания того, что мы с разных планет. И я не за вас и не с вами. Я понимаю причины ваших преступлений, но понимание мое не означает, что я мыслю также.
- Что ж это выходит? Да ты нас, как юный натуралист насекомых?! - Он гневно выпрямился над ней.
- Однако! - прислушивавшийся, тот, что сидел во главе стола, уже порядком раскрасневшись от количества выпитого, и ельциноподобная физиономия его тяжело довлела над застольем. - Это наезд. И пишешь после, что все это искусство выеденного яйца не стоит как искусство?! Что представляет оно из себя какую-то там тнокрафф - он запнулся - тно... тьфу, ентнографическую ценность! Да как можно не оценить наших умельцев!..
- Я так не писала "Выеденного яйца"!
- Я все читал. Читал!
- Я так не писала, - твердо повторила она, не уступая зоновскому пахану.
Все в зале притихли, расценивая её отпор, как невероятную наглость.
- Я написала, - продолжила Алина, - Что, к сожалению, несмотря на природный талант, самородки и в зонах полностью подавлены культурной средой весьма низкого уровня. И любое их творение невозможно воспринимать иначе, чем оправдание, мол, и я не хуже, и я могу... Так проявляется рабство, заложенное где-то в подкорке. Еще бы, ведь сравнительно недавно мы отмечали столетие отмены крепостного права, но не успел народ очухаться от него, как на нас свалились ГУЛАГи... Рабство... снова рабство... А потом перестройка, голод... И от этого "и я" все их творчество ориентируется на некий ширпотреб, плодя вторичный кич, не более. Отчего представляет собой лишь этнографическую ценность аборигенов страны ГУЛАГ.
- А душу! Душу!.. Ты в душу нашу заглянула?! - взревел тамада, сидевший по правую руку главы собрания.
- Дура какая-то, - услышала Алина женский шепоток.
- А что душа? - оскорбившись бабьей усмешкой, встрепенулась в ней женская гордость, и презрение ко всему убогому, материально-плотскому, постоянно кивающему на некую душу, душу несчастную. - Что вы называете душой? Раздрызг эмоций, - "подай!", "Хочу", "Ах, я несчастный?"... Сорок обокрал, десять изнасиловал, с пяток перерезал, семь в упор расстрелял мальчоночка такой!.. И... никто теперь моей страдающей души не понимает. Да. Я писала о первобытных законах и примитивном мышлении в зоне. Но теперь вы эти законы легко перенесли в нашу действительность. И мне лично это противно.
- Нет, здесь никаких законов. Беззаконие! - возмутился кто-то дремавший в один ряд с Алиной.
- А что наши законы? Да ты наших законов не знаешь! Да если бы все по нашим законам бы было, не творилось бы такой несправедливости!..
- Да ты посмотри на Думу! На Думу посмотри, как шестерят, гады!..
- Всю страну по крохам растаскали! А нам, простым людям что?!
- Да уж лучше, хоть какой закон, чем беззаконие! - вставил Фома, все это время бледный, с въедливым прищуром смотревший на нее, - За свободу русского оружия! - встал он, произнося тост.
Все уставились на него охваченные мгновенной паузой. И начали постепенно подниматься, чтобы выпить стоя, поддаваясь всеобщему настрою, сами конкретно не понимая за что.
- Баба, чего с неё возьмешь...
- Баба она и есть баба, - тихо ворчали вокруг.
- А мы-то её королевою зон величали...
Выпили.
Пахан улыбнулся Фоме, - А вот здорово ты в "Вечерке" корреспонденту ответил: "Я бы песню пропел про этих людей!" Во, человек! Понимает! Песню!
И они затянули - "По ту-ндре, по желе-зной дороге,
Где мчится "скорый" Воркута - Ленинград,
Мы бежали с тобою..."
"Что я сделала! Собирая выставку этих убогих, я как бы дала им право поверить в то, что они действительно представляют собой интерес в искусстве и культуре. А таким только дай, а уж утвердиться для них ничего не стоит и будет вокруг вытоптанная территория и никакой иной культуры. И все мои последующие статьи, для них чушь, женский лепет. - Думала Алина, - И плевать, как они выглядят в других глазах, они теперь возвысились в собственных. Дура я, дура!" - ругала она саму себя, и передразнила: - "Я думала - раскопать истоки современного этнического сознания! - кровь прильнула к голове, в глазах потемнело, но внутренний монолог продолжался: - А на самом деле выпустила первобытных демонов наружу! Не только я... но и я тоже".
Песня кончилась, отвывшись, народ явно подобрел.
- А че бы там ни было, махнул рукой главный, но за Америку вам спасибо. Ну и как там наш брат поживает?
- О! Америка! - обрадовано подхватил Фома. - Догадайтесь с трех раз, кого я встретил воспитателем лос-анжелесской тюрьмы?
- Никсона? - предположил кто-то с дальнего края стола и заржал.
- Да не тяни.
- Анжелу Дэвис! - торжественно выдал Фома
В этом есть свой резон, подумала Алина, то по эту, то по ту сторону одних и тех же баррикад. Игрок одного поля. Но при чем здесь Америка?..
А Фома тем временем упоительно рассказывал о том, как сидя в тюрьме, можно выбрать себе любую профессию, и тебя будут учить ей за счет государства, о том, как можно заниматься любым творчеством и один заключенный подарил для его выставки шар вытесанный из мрамора. Он, вот, видите ли, захотел научиться вытесывать шар, и ему предоставили и мрамор, и скарпели...
Но его сообщение о шарах, картинах не особо вдохновляли публику, зато, когда он начал говорить, о том, что во многих американских тюрьмах есть прямо в камерах телевизоры и видеомагнитофоны, что можно в любой момент позвонить в город, - народ за столом оживился. Мужчины закачали головами, лица их обрели нивно-мечтательное выражение. Казалось, что детям рассказывают красивую сказку.
"А че, здеся жить можно, кормят, правда, плоховато, но хоть кормят. Еще бы женщину давали" - вспомнились Анне пожелания на обратной стороне анкет. Но какая Америка?!.. Откуда вообще взялась эта Америка?! По разговору она начала понимать, что Фома ездил туда с выставкой.
И это понимание, подобно параличу сковало все мысли. "Как же так?! Почему?! Зачем он поступил так нечестно?! Не может быть... Это же подлость! Как же так..."
- Бить будешь? - спросил Фома, застав её выходящей из туалета.
- Что? - Она, прищурившись, посмотрела ему в глаза.
- Я это... извиняй, в общем, вместо тебя ездил с Инессой.
- С какой ещё Инессой?
- Ну... ты её знаешь, она в "Огоньке" раньше публиковалась. Вы учились вместе. Ее это... там, в Америке, за тебя приняли.
- Как это за меня?
- Ну... перепутали - писали, что она совершила неженский подвиг подвижничества, путешествуя со мной по мужским зонам. О ней столько статей написали. Извиняй уж, перепутали журналисты... - скорчил он тут же невинно гримасу простака. - Ты же знаешь нашего брата.
- И она давала им интервью, так словно она была я?!
- Чего не сделаешь за ради славы... - вздохнул Фома, закурив, пустил колечками дымок под потолок.
- Но это подло?! И ты... - Алина ощутила белую вспышку в мозгу и у неё закружилась голова, слов не было.
- А зачем ты меня тогда в аэропорту бросила?
Алина не ответила, резко развернувшись, пошла в банкетный зал.
Народ выпил уже основательно, потому долго слушать одного и того же вещателя не могли и вновь затянули песню, теперь голосили женщины: