Наконец ей все-таки удалось пробить для него маленькую экспедицию от Читинского управления. Александр Николаевич сумел нанять двух вьючных лошадей, привез с собой хромого проводника, такого же почти старого, и они, переночевав у Воли, утром готовились выступить.
Она вошла в его комнату с тарелкой, полной малины:
— Как спали, Александр Николаевич?
— Всю ночь деловито шагали по стенам какие-то пауки на длинных ногах. Как свет ни зажгу, шагают. Мышь чавкала, грызла клейстер с газетного листа, комар пел — словом, жизнь совершалась. Сна не было.
Когда стал близок момент исполнения того, чего он так долго добивался, хотелось говорить о другом, и ему было приятно, что Воля ведет самый простой разговор.
— Вам со сметаной? — спрашивала она, наворачивая на ложку густую белую массу.
Ему было все равно. Ему ничего не хотелось, как в детстве перед экзаменом, он не мог ничего есть. Но он терпеливо ел сметану и ягоду, зная, что без завтрака уходить нельзя, что и Тунгусов отругает его, если он будет не поевши. Сам Иван, спокойно отхрапев ночь, встал очень рано, сварил во дворе кулеш на щепочках, накормил горячим рабочих и наелся сам, а теперь они еще раз осматривали багаж: не забыли ли что, — и ждали геолога, приставленного к ним Алексеем Федоровичем.
Ветер был столь порывисто-резок, что рвал листья горстями. Он выгнал стаю молодых воробьев, нашедших укрытие в густой кленине. Воробьи мелодично вспискивали, летали вокруг дерева взволнованные, распустив короткие крылья, и трудно было порой отличить, где воробей, а где трепещущий лист.
На дворе было солнечно, зелено. Беспокойно было и весело. Нетерпение легкой судорогой сводило живот, но Александр Николаевич, не показывая виду, пил чай стакан за стаканом и говорил с Волей о вещах, которые вполне можно было обсудить потом.
— К старости всех жалко: и пауков, и бабочек, и мышей, и мальчиков, и молодых женщин.
— А их-то за что? — густым ироническим голосом спросила Воля, по характеру своему глубоко равнодушная к проблемам возрастов.
— Им еще предстоит обманывать и самим быть обманутыми.
— Ну, тогда, конечно, достойно сочувствия.
— Хотя старость — прекрасное время. Нечего бояться страданий — все пережито. Скажи мне сейчас: стань молодым и проживи тот год, когда хотел застрелиться от любви! Слуга покорный! А ведь были года и похуже, этот еще не самый плохой. Вообще, Воля, когда я думаю о своей жизни, я словно бы читаю роман без середины. Молодость… потом какой-то провал бесцветный, пустота. А ведь там и боли, и беды… Почему же — пустота? И то, что я делаю теперь, в сущности, попытка прожить наново, хотя я, кажется, начинаю понимать, что бесплодная попытка, самообман. Я бы хотел перечеркнуть собственную… — он не мог подыскать слова. — Я хотел бы уничтожить последствия своих прошлых поступков.
Воля не стала спрашивать: почему да какие поступки. Если кто и был достоин жалости в ее глазах, так это Осколов.
Он медлил уходить, все сомневался в чем-то, сторожился без видимых причин.
— А вы хорошо знаете этих рабочих, Воленька? Которых прислал мне в отряд не уважаемый мною главный инженер?
— Да нет же, они первый сезон. И зачем вы вообще спрашиваете об этом! Неужели у вас есть какие-то мысли на их счет? Так бросьте эти мысли! Неловко даже и говорить об этом!.. Вот вы и Алексею Федоровичу, выходит, не доверяете, а сами между тем хотите, чтобы он-то вам полностью верил! Как же так?
— Вы, сударыня, хоть и носите револьвер, а жизнь понимаете меньше моего. Мир старателей меня многому научил, — с самолюбивой брюзгливостью подчеркнул он.
— Господи, какой романтизм! — Воля встряхнула тяжелыми, до плеч волосами. — У вас представления какие-то допотопные. Но что-то в вас по-настоящему крепко сидит, признайтесь! По-моему, вы не подозреваете в коварстве одного только Тунгусова?
— А не шутите! Если хотите, это действительно так. С этим человеком странно связаны самые поворотные моменты моей судьбы.
Она проворно подлила ему чаю: все-таки баба не баба, а любопытство-то разбирало. Конечно, тут что-то есть, только не докопаться — что. Она терпеливо ждала, пока он задумчиво помешивал ложечкой в стакане.
Перед его глазами встала поляна среди елок, чадящий дымник, даже в горле знакомо запершило. Свой дом он увидел, и открытый патефон на табуретке, и Ивана, шепчущего о братстве и новом искушении.
…— Может, тебе не уезжать, а пойти нам да про ключ наш объявить? Тебя и простят.
— Ты уверен, что он наш? — с ударением спросил Александр Николаевич.