…Какие узкие, скошенные стали у Ивана плечи, грязная седина на бурой шее выбивалась из-под шапки… Вот зачем он потащился? Сам ведь говорит, что ничего уже ему в жизни не надобится… А пошел? О чем он идет думает?
Иван шагал, насупившись, глядя под ноги.
Убедиться он хочет, каким мы богатством с ним не воспользовались? Растравить себя? Уж как-то ему тогда хотелось попользоваться!.. Иль это жажда удивиться последний раз являющей себя тайне земли?
Иван приотстал, придержав Осколова за рукав. Сейчас опять вихлюша чего-нибудь вирухлять начнет.
— Теперь послушать критиканов нынешних, — Иван оглянулся, хитро усмехнувшись, — там приписки, тут приписки, очковтирательство, словом… А я сам, знашь, какой очковтиратель был? Помнишь, уго́стки ты нам иной раз устраивал?.. Бывало, приедешь: «Десятник, лучших рабочих сегодня ужинать ко мне!» Помнишь?..
Александр Николаевич задумчиво с удовольствием погладил усы.
— Вроде как премия нам, — продолжал Иван, увлекаясь. — Другие там водки ведро выставят или что, а у нас по-благородному. Ух, любил я шампанским накачаться! На языке колет, холодненькое!.. Ну, ладно. Сейчас я тех, кто мне гож, на выработку становлю, где полегче. Они, понятное дело, и кончают пораньше, и наворочают больше других. Сейчас мыться, бороденки подровняли — и к господину управляющему выпивать идем. Евпраксия Ивановна, — подняв растопыренные кисти, Иван покачал плечами, изображая молодую Касю, — каблучками «стук-стук», полы натертые. Лушка у вас тоже была из себя прямо вся такая… Вроде мы и правдошние гости. Ну, как думаешь, будут эти «передовики» поперек твоего иль моего слова становиться?.. Только, что ты скажешь, разлюбил я потом шампанское, сколько лет не пробовал, нынче завезут, возьму иной раз бутылку — не то. Отшибло вкус.
— Вообще ты плутоватый, Иван, — Александр Николаевич сорвал забуревшие ягоды можжевельника, бросил в рот, — я давно замечал.
Иван польщенно посопел, потом разъяснил:
— Это мне добавка такая дадена судьбой. Силенок, значит, не хватало, чтоб все по правде. Тоже неучен. А промеж людей надо уметь поворачиваться. Никого не задеть и себя чтоб не обижать. Вот для этого мне хитрость дадена. А ты думаешь, плут — значит плохой? Вот я плут и даже холуй, как ты меня однажды назвал, а я тебя нес? Я тебя нес. Вспотел весь, лытки инда трещат, а я несу, будто ценность какую, хотя нести следовало мешок с золотым песком. А от того, что ты меня в челюсть съездил, — он скосил глаза на истончившееся обручальное кольцо Александра Николаевича. — Вон и сейчас след можно прощупать.
Иван расстроился, шарахнул палкой по верхушкам кустарников.
— А кто тебя оборонил от заявщиков в Липовом Логу? Кто? Ты бы влип по макушку!
— Ладно, Иван, — Осколов примирительно дотронулся до его плеча. — Ничего я не забыл. Только благодарность тоже иногда бывает как камень: чем дальше несешь, тем тяжелей становится. Что ты меня все попрекаешь?
— А я, может, не тебе, а родителю твоему уважение делал? — неожиданно повернул разговор Иван. — Я, может, ему через тебя уважение оказал, как он пострадавший от режиму.
Осколов даже остановился от удивления. «Ну, как же ты не плут? — пронеслось у него в мыслях. — Уж вертучий».
Иван шагал как ни в чем не бывало.
— Я все гадал, как ты в управляющие-то пролез? Ведь из ненадежных.
— Неблагонадежных. Это разница, — поправил Осколов резко. — Действительно, за отцом присматривали понемножку, так, вполглаза. Ну, что, какой уж он был борец?.. Начал я десятником, старался, кормить надо было стариков, потом задор какой-то, я все-таки реальное окончил, сделали шейдером, потом маркшейдером, помощником управляющего и так далее. Опыт появился. Обыкновенно все как-то. Кадров, как теперь говорят, не хватало.
— Умишко, конечно, у тебя был кое-какой, — снисходительно заметил Иван. — А хитрости нет.
Глава двенадцатая
Как тихо… Как жарко!..
Тонкий голос соседской девочки выводил за забором: «Далеко, далеко за морем лежит голубая страна…» От этого тишина была еще слышней.
Сквозь мозаику стекол солнце набросало на чистый пол веранды разноцветье лучей. Сочные пятна: синие, желтые, красные, — осыпали платье Евпраксии Ивановны, всюду расставленные противни с нарезанными яблоками, золотистую, как медовые соты, веранду.
Евпраксия Ивановна силилась что-то вспомнить и не могла, но что-то приятное, мимолетное, как чей-то вздох, не исчезнувший в мире, чей-то взгляд, с улыбкой задержавшийся на ней.