— Не помню кого, — беспомощно прошептала она. — Но знаю, что не вас.
— Я страдающий человек! Моя позиция сплошь страдательная. Я страдал от гнета царизма. Выбился! Пришла Советская власть — и мне же по шее!.. Хорошо! — он поспешно вытерся полой блузы и даже слегка высморкался в нее. — Ну, хорошо! Теперь нечего скрывать. Клавдия в Екатеринбурге была моя минутная шалость, да! Ну и что? Серьезные намерения я питал только относительно вас, Евпраксия Ивановна. А теперь я думаю, правильно, что все так получилось.
Видимо, неожиданно для самого себя он нащупал все-таки в кармане платок и принялся им обмахиваться для успокоения.
— Все равно вы бы изменили мне. Разве не так? — сказал он уже совсем другим голосом.
Он ждал, он хотел, чтобы она отрицала это, но она молчала, глядя в окно на сад. Запах меда, застоявшийся в воздухе, защищал и успокаивал ее. В нем чудился неясный позабытый намек на какую-то иную жизнь, которую, может быть, она когда-нибудь заново проживет на земле. В ней будет любовь, риск, полет, а не страх и гниение метавшегося сейчас перед ней старца в полотняной блузе с измятыми складками.
— Я знаю и понимаю животных. В данном случае я имею в виду собак. У меня их много, всяких. Так вот, приблудная особь, без родословной, никогда не будет по-настоящему верна. Она может быть благодарна, и очень горячо. Но легко изменит и забудет и пойдет за тем, кто ее накормит.
Он ждал, что она снова закричит и выгонит его, но она усмехнулась, хотя лицо ее стянуло изнутри холодом.
— Во-первых, про беспородных собак вы лжете, что они верными быть не умеют. Вы стараетесь оскорбить меня, Николай Венедиктович, — сказала она, оставаясь неподвижной, — но вам это не дано, настолько вы мне безразличны. И что вам вздумалось какой-то мусор перебирать?
— Это жизнь моя, а не какой-то мусор, — наставительно поправил он ее.
— Вы слишком незначительны. И мой уход от вас, и перемена власти тут решительно ни при чем. Вы незначительны. И только.
— Нет, вы меня не знаете, дорогая моя бывшая возлюбленная! Вы думаете, меня спустили с лестницы пинком — и все? Ошибаетесь. Я так загнул салазки господину Осколову, что он всю жизнь опомниться не мог. Вы ведь знаете, почему он всю жизнь жался, не высовывался? В трамваях у окошка надпись есть: «Не высовываться». Вот он и не высовывался… Да! Я бежал с Урала за белочехами в Сибирь, да! — Он вскрикнул это с яростью. — Но я отмылся! Теперь я чист! А ваш супруг — вор! Я ведь во Владивостоке-то знаете кого встретил? Виктора Андреевича-с! Как же-с! Познакомились в тяжкий момент нашей общей русской судьбы.
— Вы за этим пришли? — вдруг как-то слишком уж просто спросила она.
— За чем? — не понял он.
— Вы пришли сообщить, что муж мой — вор, и тут же говорите, что надо простить друг другу!
Евпраксия Ивановна смотрела на него, сложив руки на груди.
Он не сразу понял, что она смеется: сначала тихо, не разжимая губ, потом все сильнее, не таясь, задрожав плечами, все громче и презрительней.
— Да что вы так раскатились, моя дорогая? — обескураженно, с почти ненавидящим выражением спросил он. — Что вас так позабавило?
— Простить? — переспросила она, вдруг перестав смеяться и глядя на него с несвойственной ей до сих пор жесткой трезвостью. — Да понимаете ли вы, что говорите? Простить совсем — ведь это отомстить! Можете вы себе такое вообразить? Это единственная полная месть. Возмездие! Но вы ни на что такое не способны. По природе вашей не способны.
— Почему?.. Из чего вы заключаете такой парадокс обо мне? — пробормотал он. — Недурной, впрочем, парадокс.
Он прошелся перед ней по веранде, прищелкнув даже пальцами.
— Ну-с? Угодно вам продолжать? Вы задеваете мое любопытство.
— Я не для вашего любопытства говорю. Оно мне безразлично… Вы Александра Николаевича обидчиком своим считаете, хотя это не так, не он ваш обидчик. Но пока вы обиду свою лелеете, копите ее и холите, обидчик-то ваш перед вами как бы и прав выходит, остерегаясь вас, хотя бы из чувства самосохранения. Тут уже равновесие получается. Но когда вы действительно простили, — подчеркнула она, — и к обидчику своему совсем с чистой душой пришли, служить ему даже стали, тут он перед вами беззащитен, а главное, перед совестью своей беззащитен, и никуда от ее кары ему не деться. Она его и сломит. Вот как по христианскому-то закону, если уж вы об этом начали.
— Ага, ага, — перебил ее Николай Венедиктович, от воодушевления брызгаясь. — Я простил, а он и рад, и не мучается! И я выхожу дураком!
«А кто ж вы есть еще?» — сказал ее взгляд.