— Я говорю о том случае, когда вы человеком обижены, а не предметом и не животным. Разве можно от неодушевленной вещи или от какой-нибудь козы, например, обиду иметь!
— Так кто же мой обидчик, по-вашему? — с тихой мстительной настойчивостью спросил он, глядя ей в глаза сверху.
— Тот, с кем вы ни посчитаться не можете, ни отпустить ему совсем.
— Кто?
— Неужели все не понимаете?
Она сделалась как бы и весела.
— Кто? Я спрашиваю!
— Гордость моя.
Как она это выговорила! Так говорят, когда всю жизнь слова ждут. А уж когда оно высказалось, больше и делать в жизни нечего — долг ее исполнен.
— Да-да-да-нда… — рассеянно и как бы разочарованно протянул он и вытер зачем-то пальцы платком. — Вот оно и выговорилось… А ведь догадывался, да, догадывался! Что сражаюсь с тенью какой-то, с качеством, так сказать, а не с явлением действительности. Это вы сильно нашли: с гордостью, не с презреньем даже… Презренье как-то ближе, предпочтительнее мне. Я к нему, знаете ли, привык и, можно сказать, сроднился. Я от всех только его и видал и платил, естественно, тем же. Выходит, теперь мне некому и нечего доказывать? Счетов мне никто не предъявляет?
— Никто и никаких! И никогда не предъявляли, заметьте. Вы изозлились на мир, воображая, что от вас всё каких-то долгов требуют… Гражданских, что ли, которые вы особенно ненавидите… А ужас ваш в том, что все одна иллюзия была, воображение кипело. Не понадобились вы ни стране, ни женщине, ни одному вообще человеку.
— Какая жестокость, боже мой, за что?!
Мезенцев старчески заплакал всем лицом без слез.
Евпраксия Ивановна отошла к шкафчику с лекарствами и принялась капать себе в рюмочку.
— Вы лжете!
Он закричал так, что она вздрогнула и пролила из рюмочки.
— Вы бы так хотели, но это не так! Был человек! Был, который любил и нуждался, был!!! Мать моя! Мама! А вот у вас — нету! У вас и ее не было! Вам вспомнить некого: ни глаз, ни рук, ни запаха! Вы подкидыш!
— Выпейте.
Она высокомерно подала ему рюмочку, которую он схватил и опрокинул себе в рот. Запах валерианы потек по веранде, мешаясь с томительным яблочным настоем.
— У нас, конечно, разговор такой, без извинений, пошел, — передохнув, сказал Мезенцев, — так дослушайте, чтобы уж и вы знали наконец. Вы мне про гордость свою объявили, ну, и у меня кое-что есть, о чем поведать. Может, мое-то унижение паче гордости еще будет!
…«Что должен чувствовать человек, навсегда покидая родину?» — все спрашивал себя Виктор Андреевич.
А ни черта он не чувствовал, кроме скуки и раздражения. Он бесцельно топтался по номеру, коротая последние часы перед отплытием. Коридорные уже выносили многочисленные чемоданы. Мезенцев стоял перед ним, спешащий, трусящий, но очень настойчивый.
— Зачем вам деньги? — Виктор Андреевич наконец насмешливо обратил на него внимание. — Теперь все будут бедные, равенство по-большевистски.
— Не с протянутой же рукой мне идти? Надо же как-то на первых порах… внедриться.
С искаженным лицом, с забытой на дрожащих губах улыбкой он все старался поймать взгляд Виктора Андреевича.
— А стоит ли внедряться-то? Вы что, мститель? — откровенно издевался тот.
— Н-нет… то есть да… Здесь, так сказать, чисто личное еще. Займусь чем-нибудь: у меня счеты с одним моим знакомым еще по Уралу, с небезызвестным вам Осколовым.
— Забавно, — рассеянно пробормотал между тем Виктор Андреевич.
— Речь, собственно, о его жене.
— Евпраксия Ивановна? Кася?
В памяти Виктора Андреевича смутно возникли запавшие нежные щеки, беспорядок пепельных волос… И этот засаленный в скитаниях человечек?.. Забавно!..
— Он вырвал ее у меня обманом!
Мезенцев даже привизгивал в горячке и торопливости, в нестерпимом желании быть убедительным.
— Она была моей невестой. Человек он рисковый и удачливый… В суматохе, которая сейчас идет, и сквитаемся.
— Как же вы себе это представляете?
— Посмотрим, — уклонился Мезенцев.
— Несерьезно вы рассчитываете, — протянул Виктор Андреевич. — Об этом ли думать сейчас?
Из непритворенной двери несло сквозняком, запахом пыльных ковров.
— Кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет — того раздавит. Так обстоит с русской революцией. Вы что предпочитаете?
— Я? Уцелеть.
— Надеетесь? Ну-ну!.. Почему, впрочем, нет? Вам-то что за дело до русских судеб?
— Я самолюбив, Виктор Андреевич. Я, можно сказать, горд. Много был унижен в жизни. Но унижения я переношу… нет, не со смирением… затаиваюсь и коплю. Придет пора, я его пережгу в уголь каленый.