После обеда Тунгусов подсел поближе к Александру Николаевичу.
— Похоже, близко уж, — озираясь, вполголоса проговорил он. — Я тут ходил, смотрел, зимовье недалеко разрушенное. И пожиги нашенские. Лесом забросало, а узнать можно.
— Я и сам вижу, — ответил Александр Николаевич со странным безучастием. — Я устал, Иван. Как-то враз.
— Сомневаешься в мужиках-то?
— Да ты что, Иван!
Он испугался, что Тунгусов читает его мысли.
— Сомневаешься. Я вижу. Матвея Семенова помнишь? Как товарищи его положили? В самый раз, когда мы с тобой познакомились.
— Другие времена, Иван. Нашел что вспоминать.
— Души старые, Александр Николаевич, азарт. Кокнут нас — померли, мол, старички от напряжения. Мы их и закопали по летнему делу.
— Глупости, Иван.
— Мотри.
Его взгляд сделался напряженным, отчуждение и неприязнь все явственней проступали в нем.
…Лето обещало быть марным, знойным. Душная мглистая дымка стояла в воздухе. Солнце мутным шаром висело среди встопорщенных, с обломанными верхушками лиственниц, лепившихся по склонам.
Казалось, состояние Александра Николаевича передавалось Тунгусову. Он стал суетливее, чаще оглядывался на Осколова, моргал значительно.
Вот и разрушенное зимовье, проросшее молодым лесом, осталось в стороне. Сгнившие стены повалились, закоптелые печные кирпичи лежали осиротелой низкой грудой. Березы раскачивали над ними тонкие длинные ветви. Солнечные пятна лениво ползали по бывшему становищу.
При виде его Антоша бегло, но внимательно вгляделся в лица проводников. Старики ничем не выдали себя, шли, опустив глаза и утираясь, дышали со свистом склеротическими бронхами.
— Это что? — строго спросил Антоша.
— Не знай, — с деланным простодушием откликнулся Иван.
— Приют пустынный! — дурачась, воскликнул Рудик. Лицо его с грязными следами убитых и размазанных комаров осунулось. Не снимая рюкзака, он прислонился к отвалившемуся скальному камню, сочно обомшелому с одной стороны. — Ну, сколько еще будем шастать, Сусанины? До смерти, что ль, закружить нас хотите?
— Что-то вы ничего все не знаете! — с неудовольствием сказал Антоша. — Прямо на авантюру начинает смахивать.
— А ты хотел вприпрыг, сынок? — ядовито-ласково сказал Тунгусов. — Земля просто так ничего не отдает.
— Ну, давай только без афоризмов! — оборвал его Антоша, дернув лошадь за недоуздок.
— Можа, кабанщики жили, — не обижаясь, предположил Иван. — Углежоги. Промысел запрещенный — уголь кабанить, деревья целиком пережигать. Вот и хоронились тут.
— Хоронились! — передразнил сезонник. — Опупеешь с вами совсем.
— Ежели у тебя, кроме пупа, еще чего-нибудь есть, то не опупеешь, — кротко молвил Иван.
— Не озорничай, — остановил его Александр Николаевич. — Мы перессоримся. Не надо.
— Я виноват, что они ходить не умеют? — возразил Иван. — Уж и так и сяк их ублажаю, обучаю всему, как ниверситет.
Ребята засмеялись. В общем-то, это были обыкновенные парнишки, может быть, даже студенты, поступившие в отряд подзаработать. Им хотелось пошутить, хотелось выглядеть бывалыми жиганами, прошедшими огни и воды, а старики игры не принимали, шли с такими лицами, будто в церковь собрались. Все бы им поучать да указывать. Увидит, например, Тунгусов поваленное дерево:
— Вот, гляди, береза. Чем валили?
— Ну, пилой…
— Топором! А зачем?
— Лыко брали…
— На что?
— На туесок.
— Вот и врешь. На корзину. Для посуды лыко берут с дерева стоящего.
— Ну?
— Вот те и ну, лапти гну. Ты идешь, чего видишь? Ничего. А я, старый, вижу все: налегке тут ехал всадник или груженый, на одной лошади или с вьючными, рысью или шагом, кованый русский был конь или татарский, — все узнаю, все пойму: чего ел, чего курил, — мне открыто.
— Такой гадзарчи, как ты, Иван, теперь редкость, — похвалил его Осколов.
— Может быть, хватит зубы заговаривать? — сказал Антоша. — Вот старый пожиг. Ваш?
— Я говорю: кабанщики! — тут же вступился Тунгусов.
— Помолчи, дед. Ведешь и веди. А сейчас помолчи. Ну, чей?
Теперь и Антоше стало понятно, что они напали на след давнишних разработок.
— Трудно пока сказать, — уклонился Александр Николаевич от прямого ответа, — мне необходимо свериться со своей верстовой картой.