Глава седьмая
Гостиница жила обычной вечерней жизнью. Принося запах мороза на шубах, проходили постояльцы. В некоторые номера, низко надвинув шапочки из-под пуховых платков, неслышно проскальзывали дамы, явно неприезжие. Изредка неясно слышались шумные голоса из-за дверей:
— Карта не идет.
— Прикуп сносный, — и смех.
— А я все в гору.
— Без шпаги!
— Да, расклад-то не ваш.
В коридоре глушил шаги толстый ковровый половик, испятнанный большими снежными следами и рядом — узенькими, дамскими. Коридорный зажигал масляные лампионы. Хозяин нервно топтался рядом.
— Ну, что? — спрашивал он, показывая на затворенную дверь одного из номеров.
— Все то же-с! — сказал коридорный.
— Ужин не спрашивала?
— Никак нет. Ни завтраков, ни ужинов третий день.
— И денег за постой не внесла, стерва, — ожесточился хозяин. — А живая, ты слушал?
— Слушал-с. — Коридорный приник ухом к двери. — Ходит.
— Ты присматривай за ней, — предостерег хозяин. — Как бы не наделала чего.
— Как же-с! — заверил коридорный. — Только покамест никуда она не выходит.
Из соседнего номера высунулся Лирин, пьяный, в расстегнутом мундире.
— Человек! — закричал он. — Еще дюжину шампанского!
— Сию минуту! — живо подскочил коридорный.
Из раскрытой двери пахло горячими соусами, доносилось буйное цыганское пение: «Вернись, я все прощу, упреки, подозренья-я!»
Изгибаясь, гаврилка-крахмальная манишка проскользнул туда с дымящимся подносом.
Жизнь Василия Чернова до того, как он сделался коридорным, имела совсем другой вкус и направление иное. Не родятся же сразу коридорными! То есть была жизнь до того непохожая на нынешнюю, что он и сам в нее иногда не верил.
Кто он был сейчас, по его собственным понятиям? Крыса! И каморку свою, помещавшуюся рядом с черной лестницей, между дверью на кухню для прислуги и дверью, ведущей на задний двор, где располагались многочисленные гостиничные дровяники, — эту каморку свою с окошечком узеньким в одну створку Василий называл тоже крысиной норой. Сквозь дощатую стену, смежную с кухней, проникали к нему тараканы, хотя был он чистоплотен и брезглив до крайности. Он их выжигал паяльной лампой. Для этого он вставал на кровать, не снимая белой рубашки, жилета и черного галстука, лишь поддернув с отвращением бумажные отстегивающиеся манжеты, водил синим язычком пламени вдоль щелей, поджаривая их шустрых, в ужасе разбегающихся обитателей.
Василию не исполнилось еще сорока лет, а выглядел он, несмотря на все превратности судьбы, и того моложе: тонкими лунами высокие брови, усики, что называется, с поджарочкой на ангруазе, закрученные с помощью венгерской помады и еще завитые щипцами для придания твердости. Нос у него был узкий и длинный, а рот небольшой, женственно нежный, но красный и горячий. Последнее отмечалось многими горничными и кастеляншами как важная весьма деталь в известных обстоятельствах. Словом, это был мужчина привлекательной и заметной наружности, что он сам знал очень хорошо.
Наружность играет большую роль не только в женской судьбе, в мужской тоже, хотя мужчины, в силу присущего им упрямства, не всегда соглашаются считаться с этим. Василий отнюдь не был самовлюблен и даже не особенно гордился своей внешностью. Он ценил в себе другое, то, о чем ни одна горничная, ни один его трактирный приятель не догадывались, а он не рассказывал им ничего, знал: не поймут.
Еще со времен ранней молодости, когда служил военным телеграфистом, в нем возникло стойкое и почти неподвластное ему ощущение, что жизнь, которой он живет, с ее подробностями настоящего и скромными планами на будущее, не есть его истинная жизнь, а как бы чужая, ему случайно доставшаяся. Это ощущение сделалось таким явственным и главным, что все остальное происходило словно бы во сне: и женитьба, и жена, и родившаяся дочка, и кондитерская лавка на хорошем месте, на углу двух центральных улиц неподалеку от базара. Лавку жена принесла в приданое. Конечно, это был не Елисеевский филиал, так, подвальчик темненький, тесно уставленный жестяными расписными коробками с халвой и монпансье, мешками с изюмом, корицей, пакетами с ванилью. Сладкий, навязчивый запах навсегда устоялся в лавке: даже дома, даже на прогулке пиджак Василия пах конфетами «Раковая шейка». Очень скоро, в немногие годы, Василий так возненавидел и лавку, и запахи, и жену Устю, что все это вместе казалось ему каким-то приторным комком, завязившим его, словно муху в ореховой халве.
Но подвальчик кормил, и неплохо. За прилавком стояла Устя, дочка Зоечка росла во дворе и звонким голосом пела песни, а Василий, томимый иным, неизвестным предназначением, проводил время главным образом в садах Сервье и Очкина, где имелись летние театры и гуляла приличная публика, а если неприличная — значит, богатая. Никакая другая не допускалась. Вернувшись из садов или из ресторана на пристани, который славился своим хором, потому что содержал ресторан большой любитель хорового пения, Василий приходил в себя лишь к следующему полудню и, лежа в ожидании вечера на кровати, раздражался день ото дня сильнее. Слышно было, как внизу в лавке звонил колокольчик на двери: входили и выходили покупатели, под окнами во дворе играла шарманка, с улицы, несмотря на закрытые ставни, доносилось тарахтенье телег по булыжной мостовой и крики разносчиков керосина. Василий смотрел на золотые пыльные струны солнечного света сквозь щели в ставнях и тосковал, что время, сама жизнь утекают безвозвратно, а он все еще не понял своего предназначения, так немо, странно и долго мучающего его. Иногда, если хватало сил после разгульной ночи, ему хотелось совершить что-нибудь дикое, выкинуть что-нибудь этакое, за что судят, но после того как адвокаты произносят чувствительные речи, оправдывают; пристань, что ли, пассажирскую поджечь или собственную лавку? С тоски, мол…