Николай Атаров, Магдалина Дальцева
ОПОЯСАН МЕЧОМ
Повесть о Джузеппе Гарибальди
Издательство
ПОЛИТИЧЕСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
Москва
1976
Рассказы и повести М. Дальцевой «Козлов-Стародубский», «Цыганское солнышко», «Командное первенство», «Я вечор молода», «Тираж погашения» и другие собраны в двух сборниках издательства «Советский писатель»: «Чудаки» и «Сестра Конкордии». М. Дальцева с художественной убедительностью исследует душевный строй своих героев, и мы легко узнаем их в окружающем нас быту.
Н. Атаров написал много книг и заслужил широкое признание читателей. Известны его повести «Начальник малых рек», «Смерть под псевдонимом», «А я люблю лошадь», многочисленные рассказы. Он много лет печатал в «Известиях» свою художественную публицистику, составившую книги «Зову — отзовись», «Не хочу быть маленьким», «Три версты березовой аллеи». «Повесть о первой любви» была издана во многих странах мира.
«Опоясан мечом» — первый совместно написанный исторический роман двух авторов, писавших порознь о современности. М. Дальцева и Н. Атаров избрали героем своего нового произведения всемирно известного Джузеппе Гарибальди — борца за независимость и объединение Италии.
Научный редактор и автор послесловия
кандидат исторических наук
В. Е. Невлер
Пролог
Матрос заболел на пути из Леванта. В горячечном бреду его высадили в Константинополе: на корабле опасались черной заразы. Той же ночью бригантина «Кортезе» подняла паруса, и больной, проводив ее взглядом, остался в неведомом турецком раю. Нет, не гурии его встретили. По всему берегу хрипло лаяли бродячие собаки.
Со своим сундучком матрос побрел, пылая, по улицам, освещенным стеклянной луной, долго плутал в бесконечных слепых стенах кривых закоулков, миновал множество изумрудных, в призрачном свете, минаретов. На пустынном базаре, не помня, как попал туда, он свалился без сил на вонючем пороге мясной лавки. Сквозь сон он чувствовал, как подходили и обнюхивали его лохматые псы, и он смеялся, как в детстве, запуская пятерню в грязную шерсть за ушами.
А потом возник пепельно-желтый рассвет. Мусорщики, не замечая человека, собирали в мешки всякую дрянь. Подростки-подручные отворяли гремучие ставни. Никто не поглядел, жив он или мертв. В закутке ночные сторожа пили чай из больших пиал. Они тоже не окликнули.
И ему было хорошо, что его забыли. Очень хотелось спать. Что-то прелестное, знакомое снилось, а это звенели колокольцы на шее лошади водовоза. Снилась Ницца, набережная Люнель, дом над морем, где он родился. Там, в Ницце, служанки шли от рыбной гавани с плетеными корзинами, полными живой трепещущей макрели. А навстречу к утренней мессе — нарядные дамы. Их белые кружевные зонтики в голубом воздухе, как медузы в морской лазури. И песня, знакомая с детства, раздавалась под звон колокольцев:
А потом он услышал над собой голоса.
Он открыл глаза и догадался, что говорят армянский священник, судя по черной шелковой рясе и волнам ассирийской бороды, и какая-то женщина. Священник показывал на него и, верно, уговаривал не оставлять больного.
— Ты кто? — по-турецки спросила женщина.
Он понял.
— Гарибальди, — ответил тихо.
— Имя-то? Как зовут? — по-итальянски спросила она.
— Джузеппе.
— Итальянец!
И она молча медленно повела его в дом своих хозяев. Так он попал в семью эмигрантов.
Синьора Луиза Совего, тоже родом из Ниццы, приняла его как сына. Впрочем, так отнеслась бы она к любому итальянцу. Она провела несколько бессонных ночей у его изголовья. Приятель синьоры доктор дон Диего не гнушался опытом своих стамбульских коллег. Матроса вылечили с помощью турецких снадобий. И скоро Пеппино сел к общему столу. Он смущался, когда рассказывали, что в бреду он был весел и гладил ворсистое одеяло, как гладят домашних псов.
За столом бывало оживленно. Пили «мастику». Ненадолго забегали соотечественники. Пеппино прислушивался к закипавшим спорам, похожим на свирепую перебранку и объяснение в любви.
Семья Совего снимала целый этаж в доме богатого менялы. В гостиной стены заставлены маленькими креслицами, как их называли турки — «сетирами». На ковре, устилавшем тахту, шелковые подушки. На бюро в темном углу — старинные пузатые часы. Стрелки остановлены в день прибытия Совего в Стамбул и по зароку оживут лишь в час желанного отбытия. Все перемелется — мука будет. Как многие эмигранты, с тех пор как в мире существует изгнание, Совего предполагали задержаться здесь не дольше весны и поэтому не затрудняли себя заботами о квартире. Это их забавляло: пусть все будет турецкое.