Как и следовало ожидать, отец окликнул его очень добродушно. Этот аристократ придерживался крестьянского правила не выносить сора из избы.
— А, лейтенант в отставке! Как поживает маркиз Паулуччи?
Интерес к самочувствию губернатора следовало понимать так, что двух месяцев ссылки в форт Бар не существовало и он приехал из Генуи. Тщетная предосторожность! Разве что-нибудь могло быть тайной для туринских старичков?
Это предположение немедленно подтвердилось. Аббат Базилио, друг и духовник Микеле Кавура, недолго колебался между дружескими чувствами и любопытством. Правда, начал он издалека:
— Говорят, что синьор Эммануеле вернулся из Неаполя?
— Да, он все еще гостит у маркиза, — ответил Кавур.
— Он доволен пребыванием в Сицилии? Благословенный край! Во всей Италии не найдешь такого единодушия между правителем и народом.
Приглашение сразиться? Что ж, он готов принять вызов.
— Вероятно, вы правы. По данным полиции, в объединенном королевстве после вступления на престол Фердинанда II насчитывалось только восемьсот тысяч карбонариев.
— Карбонарии не народ. Карбонарии — адвокаты.
— Вы считаете, что в Сицилии больше адвокатов, чем священников?
Старый генерал Казими, контрпартнер аббата по карточной игре, расхохотался. У него старые нелады с иезуитом.
— С молодыми лучше не спорить, падре, — сказал он, — они лучше нас знают жизнь. Образования больше и языки острее.
Падре Базилио покраснел и бросил карты на стол. Его еще пытаются высмеять? Он вспылил, но не настолько, чтобы проиграть партию. Карты упали рубашками вверх.
— Если бы священников было меньше, чем адвокатов, — сказал он, обращаясь к Камилло, — страна давно бы погрязла в братоубийственных схватках, как погрязла забывшая бога Франция. Милостью всевышнего и заботами христолюбивого воинства наш народ предан богу и своим государям.
Камилло улыбнулся:
— Вы, как всегда, правы, падре Базилио. У вас много единомышленников. Даже среди иностранцев. Недавно я читал во французской газете заметки одного путешественника. Он пишет, что в Калабрии и Абруццах происходят непрерывные грабежи, но часть награбленного разбойники неизменно жертвуют на украшение церквей. Автор находит, что это очень удобный способ снискивать милость божью, привлекая небо в сообщники преступлений.
На этот раз аббат не только побагровел — он задохнулся. С трудом сдерживая смех, генерал Казими подал ему стакан воды.
— Вы не знаете народа, Камилло, — прошипел Базилио, отпив глоток. — В форте Бар работают бывшие каторжники, карбонарии. Подонки общества.
— Как приятно видеть такую юношескую непримиримость у слуги господа, призывающего милосердие божие к грешникам, — отозвался Камилло.
Казими от удовольствия как-то даже дернулся в кресле. Только слабость дряхлых дог не позволила ему подпрыгнуть, но Микеле Кавур бросил полный бешенства взгляд на сына и ласково сказал:
— Ты устал с дороги, Камилло. Поди к себе. Отдохни.
Носком туфли он отбивал нервную дробь под столом. Камилло с детства знал, что это предвестье грозы. Он молча поклонился и вышел.
За окном стемнело. Лакей, обгоняя Камилло, метнулся в его комнату и зажег канделябры. Кавур подошел к секретеру. «Вертер» во французском переводе лежал раскрытый на той же странице, на какой он оставил полгода назад. В комнате полы навощены, но в нее никто не заглядывает, кроме слуг. Вазы для цветов пусты. Мать никого не предупредила о приезде.
Тоска одиночества охватила его. Он привык к одиночеству с детства, привык даже не замечать его. Но сейчас после полугодового отсутствия, после крушения карьеры ему страстно хотелось участия, близости родного человека.
Не раздеваясь, он бросился на кровать, зарылся лицом в подушки.
В чем он провинился перед всеми? Его никто не любил. Мать обожала Густаво и ненавидела младшего сына даже за то, что он хорошо учился. Отец, наоборот, испытывал некоторое уважение к способностям сына, но свирепел от свободомыслия Камилло, пренебрежения к авторитетам. Школьные товарищи не прощали ему богатства, добытого отцовскими спекуляциями, а может быть, и взятками, да и обскурантизма отца и близости старика ко двору. Сам он никогда не умел и не хотел делать первых шагов к сближению. Эта независимость расценивалась как гордость и бездушие. Женщины? Но он навсегда запомнил, как его гувернер француз аббат Фрезе сказал Базилио: