В квартиру семьи Совего сходились, как в провинциальный европейский клуб. Дамы перебирали ничтожные события своего узенького мирка и не мешали мужчинам вести бесконечный коммерческий диспут. О контрабандном табаке, конфискованном в Скутари, о ценных бумагах, «идущих на повышение», о накладных, с которыми почему-то надо быть начеку.
Политические новости узнавали с большим опозданием, читая «Деба» и «Тан», привозимые французскими моряками.
Пеппино в свои двадцать лет еще не встречал эмигрантов. Всегда в плаваниях, он не часто задумывался о терроре, о казнях, об ужасе тех лет Италии. Ему шел девятый год, когда конгресс, собравшийся в Вене, воздвиг на полуострове восемь тронов, считая папский, и все беглые короли, герцоги, принцессы снова заняли свои места на обломках наполеоновской империи. Ему было тринадцать, когда в Неаполе поднялось восстание и по всей Италии гремело имя офицера из Калабрии — Пепе. А потом пули засвистели по улицам многих городов. В море взрывались какие-то парусники. Но все быстро кончилось. И наступила зловещая пора. Плавая на отцовском суденышке, он не понимал, что это все еще отголоски той бури, волновавшей всю Европу и начавшейся до его рождения, когда где-то на севере, в далеком Париже, народ штурмовал Бастилию.
Время шло. Матрос уже выздоравливал, когда между Портой и «белым медведем» — Турцией и Россией — началась война. Цены на базарах вздулись, янычарская конница дефилировала мимо белой Ахмедиэ с ее куполами и садов Сераля. Выздоравливающему матросу нечего было и думать о возвращении домой. Скудные сбережения истощились, и, если бы не заботы мадам Совего, он едва ли бы мог просуществовать. Он был благодарен, но все же не хотел больше пользоваться ее добротой. Доктор Диего пристроил его гувернером к детям вдовы Тимони из ломбардской столицы. В Стамбуле он вполне годился на эту роль: он знал кроме лигурийского родного диалекта литературный итальянский язык. И даже французский, как всякий житель Ниццы. А в детстве были у него домашние учителя. Природный такт заменял матросу знание правил хорошего тона.
После чинного, на английский манер, обеда, он удалялся бродить со своими питомцами. Их было трое — целая лесенка: Франческо, Вирджинио и Энрико. Как многие ломбардцы, они были симпатичны и общительны, открытые, пылкие, в характерах ничего мелочного. Старший любил к тому же пофантазировать и забавлял склонностью к обобщениям.
— Вы, пьемонтцы, как вода, — говорил Франческо своему наставнику. — Вода тихо течет, но иногда сносит мосты. А мы, ломбардцы, — огонь! Легко вспыхиваем и сжигаем все на пути.
— Если быть точным, я не пьемонтец и не лигуриец, я ниццардо, — возражал наставник.
Франческо был в свои тринадцать лет наблюдателен, как художник. Он все подмечал, особенно библейский колорит города — из-за древних линяло-розовых стен, окружавших сады богачей, свисали по-весеннему сочные ветви платанов, в небесную синеву вонзались копья высоких минаретов.
В кофейнях турки стучали костяшками, играли в нарды. И вдруг все стихало — наступал час дневной молитвы. Город становился пуст, скучно по нему слоняться. Они уходили на причалы, чтобы почувствовать себя в Италии. Тут тоже на пристанях, как в Ницце и Генуе, горы тюков шелка-сырца, бочки оливкового масла и, как войска на параде, шеренги пузатых зеленых бутылей с винами Астии и Вогеры. А в волнах за шлюпочным флотом пляска дельфинов.
Они придумывали игру: что тут, у стамбульских пристаней, похоже на Италию? Трепет парусов? Звон корабельных склянок? Пронзительные крики черноногих чаек, слетавшихся к кучам отбросов? Запах смолы? Да, и стаи резвящихся дельфинов. Джузеппе рассказывал, как он оседлал дельфина и промчался на нем чуть ли не из конца в конец гавани Олимпио.
Но было и что-то чуждое, пугающее новизной, особенно когда пришел из Ливерпуля уродливый, густо дымящий толстой трубой «пироскаф». Отвратительный серный запах примешался к запаху свежего улова с фелюг. Они поглядели и ушли с причала, почти подавленные грозным зрелищем. Наступал новый век — железа и пара.
— И это прогресс? — разочарованно спросил Франческо.
О прогрессе часто говорили и в гостиной мадам Совего. О паровозах, о шоссейных дорогах, о газовых фонарях, которые, говорят, уже испытывались зимними вечерами в городах Ломбардии.