— Любить-то нас за что?
— Я его, что ли, притеснял? Я у одного ночевал в дому. Ну, не нравится тебе ночлежник, ты и скажи прямо: иди под навес или еще куда. А он — нет, он молчит. Он попугаю перепоручил. Он его выучил говорить, да не по-индейски, а по-португальски. «Корра! Корра!» — так и горланит над ухом. Я детвору расспросил. Это значит: «Беги! Удирай!» Попросту — катись со двора. У этого народа все с подходцем.
Какая чушь! Кто это говорит? Трудно веки поднять, пудовые веки. Кажется, Обжора рассказывает? Наверно, умял половину бычьего окорока… Нас всюду хорошо встречали. Удивительное гостеприимство. Народ на стороне революции, это ясно. По всем прибрежным селам принимали, как братьев. В одной эстансии… где же это было? Попробовать вспомнить по порядку… Да, гаропера «Мадзини». Как жаль, что она уже на дне океана. Под утро вызвездило, ветер развевал знамя свободы. Дал подержать штурвал Россетти. «Ты счастлив?» — спросил его. Держали курс на юг, на Марикский остров. Тогда нас было двенадцать. На рассвете против острова Илья-Гранди увидели коммерческий бриг, он шел под бразильским флагом. Удача сопровождает веру. Конечно, никто там не ожидал, что можно напороться на корсаров в нескольких милях от столицы. Сдались без единого выстрела. Было немножко не по себе, когда поднялись на борт «Луизы». Матросы, как овцы, сбились на юте, пассажиры — за их спинами. Капитан, седая обезьяна, прыгал, старался не глядеть на пистолет, с готовностью отвечал, откуда идут, сколько кофею в трюмах и кто владелец корабля. Оказалось, владелец — австриец из Триеста. Вот это радость: австриец, да еще под бразильским флагом! Крикнул тогда итальянцам на гаропере: «Братья, он австриец!» И какой-то трепещущий пассажир приблизился и униженно попросил принять выкуп. В его руках была обтянутая кожей шкатулка. Поднял крышку — в глазах помутилось. Три огромных сверкающих бриллианта. «Не лишайте жизни, — лепетал он, — тут все мое состояние, только сохраните жизнь…»
— Ох, как больно… Хочешь, я скажу тебе это по-французски, Карнилья? — Cela me fait male. Я не оглохну, Луиджи?
Я сказал португальцу: «Вы думаете, что попались пиратам? Возьмите вашу мелочь. Нам нужен только корабль». Как он сейчас покачивается подо мной — прекрасный голет «Луиза»! Да вовсе и не «Луиза». Перекрестили ее. Теперь это «Фаррапилла» — по-португальски «Нищая». Гордое имя! «Нищая». Сразу пришло в голову, когда из трюма вывели негров-невольников. В первый раз в жизни увидел человека в оковах… «Кто хочет с нами?» О, как они загомонили! И на глазах у всех, кто был на палубе, с них сняли цепи. Этот Обжора-сицилиец посмел обшарить каюты, я сбил его с ног… Что было потом?
Как веселился, издевался, передразнивал меня Россетти. «Давно у меня не было таких веселых минут! Ты был великолепен: „Вы, кажется, принимаете нас за пиратов?“ А этот рыжий бандюга Леонардо скалит зубы и поигрывает ножом. От одной его зверской улыбки душа в пятки уйдет. „Мы не мелочны…“ А Обжора уже тащит из каюты чей-то растерзанный узел… Как я завидую людям, лишенным чувства юмора!»
Пассажиров и команду высадили к северу от мыса Итанекейройя, посадили в шлюпку и побросали им все их корзины, баулы, матросское барахло, спустили на талях мешки с припасами и бочку с водой. На борт «Фаррапиллы» перенесли свое оружие. Что было потом? Самая горькая минута — собственными руками потопили гароперу. Где было взять второго лоцмана, чтобы вести еще один корабль? Нас было всего двенадцать. И еще пять рабов, пожелавших идти с нами. Шли на юг без приключений. Чем дальше от экватора, тем больше прохлады, там уже осень. Дул юго-западный ветер, холодный и влажный, с сильными дождями. В устье Ла-Платы удобная гавань Мальдонадо, и мы спешили туда. Фиорентино запевал неаполитанские песни, а он учил бразильцев итальянским словам.
— Больно. Вот сейчас, пожалуй, больно, брат Луиджи.
— Давай перебинтую. Очень больно, капитан?
— Да нет, это я так… Ты знаешь, что я сказал Обжоре, когда мы пришли в Мальдонадо? Я дал ему денег: «Открой лавку и торгуй…» А он обиделся и всю горсть серебра бросил за борт. Заплакал.
— А чего же вы сами сейчас плачете, капитан?
— Я вспомнил Фиорентино. Как вы его зашили в парусину и бросили в океан.
— Ну, ну, капитан…
— Ведь он был мальчик, по совести говоря. Помнишь, как пел: «Вернись в Сорренто, я жду тебя». Моя мать любила эту песню, мурлыкала, пока я в низенькой комнате засыпал. А потом пели ее сами, когда убежали в детстве в Геную. Зачем убежали? А ни за чем, просто ради удовольствия.
— Вы вспоминайте, капитан. Вспоминайте! Я заметил, когда вы говорите или вслух вспоминаете, вам становится легче. Вспомните, какие были мальчишки.