— Я тоже столкнулся однажды с прогрессом, — вставил как-то словечко Джузеппе.
И, не вдаваясь в некоторые обстоятельства, не идущие к делу, рассказал, как миловидная ткачиха в Марселе привела его в свой опустевший вечером цех и он увидел диковинные прядильные машины.
— Вы, конечно, были влюблены? — спросила одна из дам.
— Не совсем, но…
— И это был час свидания?
— Ну что вы, синьора…
— И она была красавица?
В сущности, Джузеппе был по-щенячьи молод, настоящий Пеппино, со своим светлым пушком на губе. Он был красив и строен, хотя и среднего роста, с волной золотисто-каштановых волос на плечах и голубыми очень честными глазами. Парень хоть куда. Скучающие на чужбине итальянки относились к нему благосклонно. В стамбульском безлюдье его душевная и физическая свежесть казалась им по меньшей мере привлекательной. Многие из дам были бы не прочь сделать его своим чичисбеем. И как ни странно, простосердечный и не очень образованный малый был на виду в тесной компании, развлекая всех редкими, но неожиданными шутками, а более всего умением слушать. Он не был болтлив, но его слова запоминались. Не был он и задорен, но без застенчивости — это черта пьемонтцев, какими их создал творец вселенной.
Подруга Луизы Совего, красивая, сильно напудренная синьора, решительно приняла молодого человека под свое покровительство. Отставшая от моды века в провинциальном затишье, кокетка разговаривала с ним в духе восемнадцатого столетия и в то же время требовала, чтобы он страдал и угасал подобно Вертеру. Он поеживался от этих игривых атак.
Красивая синьора старалась воспламенить своего чичисбея, заглядывая в его будущее, и видела его счастливым в соответствии со своим представлением о счастье.
— Наша любезная отчизна во всех своих королевствах, — щебетала она, — украсила грудь многих итальянцев разнообразными орденами. Чем же вы не кавалер какого-нибудь боевого ордена? — И она прикасалась бледно-розовой надушенной рукой к его матросской куртке, нащупывая на ней место, где должен красоваться орден.
Пеппино забавно набычивался.
— Я уверена, что вы очень храбры, — бесцеремонно продолжала она. — Вам только недостает набожности, чтобы заслужить награду и носить при ордене шпагу и эполеты, а по праздникам драпироваться в пунцовый плащ, подбитый белым атласом. В этом наряде вы будете привлекать взоры всех молодых особ. Конечно, придется поститься по пятницам и субботам…
Она смеялась, увлеченная смущением моряка.
— …и еще вам придется, как ни печально, отказаться от права второго брака.
— Я и в первый раз еще не собираюсь, — отзывался Гарибальди.
Иное дело — вечера в доме Совего. Тут можно набраться ума-разума. Шумные политические дебаты собирали людей всех мастей — загадочных карбонариев, тайных агентов греческой гетерии, поклонников британской конституции, врагов тирании неаполитанского короля.
Умы эмигрантов в те годы еще волновал разгром революции в Неаполе, заблуждения карбонариев, вероломство пьемонтского принца Карла Альберта, предавшего своих друзей-либералов.
Из какого-то угла доносился громкий возглас:
— Нет, вы только подумайте, что он говорит, этот ваш закадычный друг Бертрандо! «Не бог властвует с помощью свободы». Каково? Он хочет всех покропить святой водой! Хочет сказать, что обществу необходимо повиновение, и тут церковь куда более надежная опора правительства, чем даже полиция!
Не слушая и не вникая, синьор Совего гнул свое:
— Ребенок догадался бы, что нельзя доверять тиранам! А что сделал, возглавив восстание в Пьемонте, генерал Санта-Роза? Ввел в заблуждение народ, будто либеральные стремления Карла Альберта были парализованы Австрией. И все восстание пошло под девизом «Вернуть свободу действий королю!» Вернули. И потеряли головы на плахе.
— Карл Альберт не тиран, — возражал доктор Диего. — Он, если угодно, итальянский Гамлет. Жизнь гораздо сложнее, чем вам кажется, милый Совего. Он провел молодость на службе у Мюрата, в его офицерской среде преклонялись перед идеями французской революции. Полный разброд в слабой голове! А надо было делать выбор между обязанностями наследника престола и политическими симпатиями гражданина.
Толстенький Совего даже подскочил.
— Выбор? У этого Гамлета не дрогнула рука подписать семьдесят три смертных приговора. Семьдесят три!
— Обычная история, — подтвердил Диего. — А приговор ломбардским революционерам подписал Меттерних. В мирное время австрияк проливает кровь итальянцев.
В комнате наступила тишина.