— А теперь жгите ее, братья! — скомандовал Гарибальди.
И надо было видеть, как с детским воодушевлением негры устроили поистине африканский костер. Шхуна горела без дыма, огненный столб струился прямо в небо, и такой треск поднялся, что Григг хохотал и приплясывал.
Теперь имперское командование уже не пренебрегало суденышками республиканцев. На лиман высланы были военные корабли.
Что ж, таиться от них в тростниках? Или вытащить суда на песок и — вверх килем? Этого не дождутся! В несколько дней неутомимый флотоводец заарканил на пастбищах семейства Гонсалвисов лучших лошадей.
Удивительно дружно члены семьи президента по приказу старшего из братьев, седобородого розовощекого патриарха, свезли на шхуны столько седел и конской амуниции, что ее хватило бы на экипировку целой кавалерийской дивизии.
Это была, пожалуй, самая праздничная пора в жизни Гарибальди — все легко удавалось, всюду радушные люди. А может быть, это возраст, когда чувствуешь себя поэтом и любовником, если даже не пишешь стихов и спишь в одиночку на глинобитном полу, завернувшись в пончо?
Теперь на лошадях моряки скакали в пампу и внезапно тревожили неприятельские посты. А когда нужно было пополнять продовольственные запасы, собирали на полях, в садах и огородах покинутых эстансий вдоволь спелой кукурузы, орехов, сладкого картофеля и апельсинов.
И еще — навещали дом донны Анны. Но это уже на лодках: ее усадьба была в устье речки, вход с лимана обозначала небольшая роща. Издали завидев высокие пальмы, матросы кричали «ура». Били барабаны, трещали трещотки. Иногда, повеселившись в щедром застолье на веранде, отправлялись в лодочную прогулку, конечно вместе с донной Анной и тремя юными красавицами, уже с год гостившими у нее по военному времени. Шли на веслах, радуясь присутствию женщин, соперничая перед ними в ловкости и отваге. Шли через отмели, которых так много поперек лимана. И когда лодки начинали царапать песок, Гарибальди командовал по-португальски: «Аллагуа, патос!» — «В воду, мои уточки!» — и сам вместе с товарищами бросался в воду.
— Все мы равны перед богом, — смеясь, любил повторять Гарибальди и был, как всегда, искренен.
Джон Григг, хотя и демократ, постоянно напоминал, что начальник должен держать подчиненных на дистанции. «Неверно это! — возражал Джузеппе. — Ты богат у себя дома и это от богатства так думаешь. Должно быть, скоро пожелаешь, чтобы и любимая стояла перед тобой нагая, руки по швам!» А он отроду небогат и никогда не будет искать и не ищет никаких привилегий, заслуженных хотя бы по старшинству лет и звания, даже гамака и мягкой подушки. И часто возле банного котла, схватив ради смеха конскую скребницу вместо мочалки, докрасна натирает спины и зады своим хохочущим солдатам.
Увидев молоденького Лопеса, смущенно разглядывающего себя в осколке зеркальца, он орет, чтобы слышал весь экипаж:
— Ты еще ни разу не брился, молокосос! Сегодня же после вечерней похлебки придешь ко мне с помазком и бритвой, и я, Джузеппе Гарибальди, ухвачу в кулак пучок твоих девственных волос и посвящу их богам, чтоб тебе никогда не попасть на виселицу. А пока — «корра, корра»! Беги, улепетывай!
Все видят, что он весел, и считают это за сигнал к солдатскому празднику.
Негры, бежавшие с плантаций, благочестивы почти как Иеремия Смит, ординарец Григга. Они сторонятся в вечерний час разгульного веселья матросов. Но бразильцы, индейцы и лесные люди португальского происхождения, закинув лохматые головы, чтобы легче лилось из глиняных бутылей индейское вино — «шимарон», через полчаса «доходят до пункта». По виду они и сейчас, под водительством Гарибальди, ничем не отличаются от шайки Фра-Дьяволо, некогда обагрявшей кровью окрестности Неаполя. Но Джузеппе иначе думает о них — это отличные ребята, уже не раз загораживавшие его от смерти, верные товарищи — «компадре». Особенно приближен к нему курносый негр Агуяр, преданный телохранитель с копьем, которым владеет бесподобно, надежный ликтор, как в шутку называет его Гарибальди. У него реденькие усы и жиденький пушок на сильно выдвинутом подбородке, шляпа с пером и шарф. И вечная сигара во рту, и он не расстается с белым хорьком, тот и ест, и спит у него под мышкой. Есть в отряде и еще один великан, земляк из Ниццы — поговаривают, что он фальшивомонетчик и приговорен по всей жестокости пьемонтских законов к публичному удушению, и даже тело его должно подвергнуться сожжению на площади. Кто знает, так ли это? За точность матросских баек никогда нельзя поручиться. Но он самый главный заводила в веселые минуты — надевает на голову женскую повязку, на плечи — мантию и кривляется, возбуждая своими мелькающими между тряпками белыми круглыми коленями нездоровое воображение одичавших без женского общества матросов.