Новая паника началась.
— В сапоги! В сапоги! — кричал Гарибальди.
И все босоногое воинство кинулось к своим сапогам и мундирам.
3. Дикая ночная буря
Нет, не учился он в академиях генерального штаба. Не сдавал курса баллистики и фортификации в Туринском военном училище.
Никаким адмиралам, генералам был он не ровня — из тех португальских, английских, французских, какие охотно стекались в Новый Свет, чтобы навешивать себе на грудь блестящие ордена и воевать под бархатными знаменами новоявленных тиранов, мясников и плантаторов, служить, как привыкли в Европе, повинуясь коронованным бездельникам, считая воинской честью приводить народы силой оружия к повиновению и угрозой виселиц устрашать сограждан.
Во всех сражениях, год от году все более ожесточенных, Гарибальди не считал себя адмиралом или генералом, даже когда его стали так называть в приказах по армии.
Он был для своих солдат голубоглазый дядюшка Пе.
Если же он действительно становился флотоводцем, то лишь потому, что у республики Риу-Гранди флота не было и надо было самому, собрав в укромной бухте энергичных людей с топорами и фуганками, строить малые суденышки, кое-как вооружать их пушчонками (для них часто не находилось даже ядер нужного калибра) и атаковать суда бразильской эскадры. Потерпев поражение, он отстреливался звеньями якорных цепей и уходил от преследования двадцатипушечных корветов. Но чаще бывало, что некуда деться, и взрывы пороховых ящиков на его самодельных посудинах сотрясали лесистые берега Ла-Платы и Параны. За эти годы он не раз сам сжигал свои флотилии. И все начинал сначала. Во вражеских столицах иронизировали над его флотоводческим талантом: «Это же феникс! Только и делает, что восстает из пепла».
На песчаные отмели, называемые здесь «пунталами», выходили измазанные гарью матросы, искали в пампе коней и с карабинами за плечами ускользали в горы. Они умели воевать по формуле «лодка и лошадь». Если надо было, Гарибальди многими днями тащился впереди конного отряда через поля, залитые затяжными дождями, лошади брели по брюхо в теплой воде. Недаром президент в шутку называл их «амфибиями» и педантично объяснял: «Слово древнегреческое: двояко живущие».
Казалось: забытый богом уголок планеты. Но люди всюду люди, борьба за свободу всюду борьба за свободу. Гарибальди видел, как в многолетней войне истребляется богатство земли, как войска вырубают для гатей рощи драгоценного сандалового дерева. И всюду пламя равно пожирает лачуги бедняков и усадьбы магнатов. В провинции Сан-Паулу сражение разразилось в девственном лесу, огромные прямоствольные сосны запылали просто непереносимо для глаз, они напомнили итальянцу колонны генуэзского собора, когда в вечерний час сквозь многоцветные витражи их освещало закатное солнце. Образ молящейся матери посетил его в лесном пожаре. Но то, что постигал в своих походах Гарибальди, не могли увидеть и понять воевавшие против него генералы империи — «пиренейцы». Он-то знал восставших. Он знал, как отзывчив нищий народ освобождаемых провинций. Женщины и дети таскали доски, корзины с паклей, катили бочки со смолой, когда приходилось сызнова возрождать флотилию. В департаменте Лажес его плохо вооруженный отряд три дня удерживал переправы на реке Каноас. Имперцы десятикратно превышали его силы. И вдруг на двух берегах с подветренной стороны загорелись леса. Дым прикрыл позиции республиканцев. Гарибальди понял: это народ пришел на выручку.
Так шло время бесконечной войны и терялся счет дням.
Впрочем, не всегда терялся, были дни, которые невозможно позабыть в чреде сражений, они остались в памяти вечно ноющими рубцами. Не забыть дня гибели Россетти, с которым он как будто родился под единым созвездием. Луиджи был его названый брат, родней родного, и надо же, чтобы остался с осажденным гарнизоном в Сеттембрине и должен был выступить последним. Когда спустя три часа после внезапного набега неутомимого карателя Моринга прискакал Гарибальди, все было кончено, и даже тело Луиджи уже навечно засыпали землей. А ведь они намеревались арендовать ее только на время…
Так все просто. Ему рассказали, как раненый упал с коня, ему крикнули: «Сдавайся, итальяно!» — а он ответил ударами сабли. Дорого продал свою жизнь. А она так могла пригодиться родине. Джузеппе хотел знать подробности; ему рассказали, что Россетти всего искололи пиками, а на нем была красная рубаха, и потому пурпурные пятна едва проступали на ней. В первый раз тогда Гарибальди задумался о красной рубахе как о символе мужества — не случайно бойцов поразили на ней слабые кровавые следы. Он подумал, что хорошо бы вернуться домой в красной рубашке.