Были и другие страшные дни. В лимане Лос-Патос спустили на воду еще два корабля, и всю удвоенную флотилию главнокомандующий приказал присоединить к войскам генерала Канабарро, осаждавшим город Порто-Алегро. Тогда-то Гарибальди и придумал провести корабли по озеру Трамондей и через песчаный бар, перемычку, — в океан. Местные жители говорили, что таким путем никогда не перетаскивали волоком морские суда. Уровень воды там достигает не более четырех футов. Но, значит, в час прилива можно выйти на морской простор? Восемь сильных колес, на каждую пару по оси — Гарибальди сам высчитал необходимый запас прочности. Затем двести волов в упряжку! Все было обдумано о’кэй, molto bene, если бы океан не встретил их десятибалльным штормом. А ведь на борту тридцать матросов да еще тяжелая пушка с вращающимся лафетом. И нельзя переждать ни одного дня — обнаружат немедленно.
О, этот всем ветрам открытый скалистый берег океана, вдоль которого ходят злобные пенистые буруны! Длинная гряда рифов, а между ними буруны — рыбаки из местных селений называют их «конями», — их шум слышен за многие мили в глубине материка, его принимают за раскаты грома.
Волны стали окатывать палубы кораблей, почти потерявших управление. Гарибальди влез на фок-мачту, чтобы лучше разглядеть проходы между рифами, как вдруг кривая малахитовая стена, увенчанная белой гривой, опрокинула судно, матросы посыпались, как дробины из мешочка, и в одну минуту слетевшего с мачты Гарибальди отнесло дальше всех. Он был теперь только пловец, Арион — один на один с океаном. Тянуть к берегу? Ни за что! Спасать товарищей! Он знал: там такие есть горе-моряки, что топором пойдут ко дну… Он стал вылавливать ящики, бочки, весла и подгонять их туда, где барахтались утопающие, он кричал, чтобы хватались, гребли к берегу, еще шуткой подбадривал: «К берегу, мои уточки!» Мелькнула голова Эдоардо Мутру — «Хватайся же, земляк!» — и он подтолкнул к нему крышку люка. Но зеленый конь с белой гривой вновь разделил их, а когда Гарибальди вынырнул, ослепший, уже не было никого… На корме корабля держался Луиджи Карнилья, ухватившись за руль. Как, и великан оробел? «Эй, моя уточка, в воду!» Но великан хрипел, что мешает дурацкая куртка. Гарибальди изловчился, подплыл, выхватил нож из кармана и полоснул ее от плеча до плеча. Но стопудовый вал воды накрыл их обоих, и Луиджи — великая простая душа, Луиджи, спасавший его на «Фаррапилле», навечно исчез в волнах.
Шестнадцати матросов недосчитался тогда Гарибальди на берегу, и среди них были лучшие. Шесть братьев из «Молодой Италии». Не осталось ни одного — ведь он был седьмой.
Окоченевшие люди, не узнавая друг друга, пытались согреться, обнимались, боролись. И плакали. Плакал и Гарибальди. Что-то непонятное творилось с ним, он плакал, разжигая костер — может быть, еще плывут, увидят, он дотемна не велел никому уходить, обшаривал каждый камень. Нашли выброшенный прибоем бочонок водки. А потом бежали гуськом, машинально бежали уже в темноте под пронизывающим ветром, пока крутой уступ скалы не заслонил от ветра — наступило страшное затишье, еще страшнее гула шторма. И Джузеппе вдруг понял, что остался один, совсем один, без старых друзей, с кем соединял себя мыслями, памятью, с кем говорил по-итальянски.
Что было потом?
Потом набрели на хижину. Она стояла на краю поляны. Прекрасны на рассвете шпалеры апельсинных деревьев. Там жили отец, мать и ребенок. Сразу накидали им кучи тряпья, обуви, дали курево. Обогрели, накормили. Женщина играла на мандолине и грустно пела вполголоса. Гарибальди разговорился с хозяином, признался, что близок к отчаянию — ведь никого своих не осталось. Все в море. Человек показал рукой на спящих. Гарибальди только улыбнулся: «Чужих нет, а своих мало…» Человек посмотрел на малютку в люльке и спросил: «А такой есть у тебя?» Гарибальди покачал головой. Человек кивнул на жену, она чуть трогала грустные струны: «А такая есть у тебя?» Итальянец покачал головой — нету. И услышал совет: «Не ищи в море, ищи на земле…»
4. Что может человек
Возвращаясь в родной дом из дальнего плавания, капитан Доменико любил повторять слова великого Данте: «Чужой хлеб горек». Джузеппе всегда посмеивался над отцовской поговоркой. А теперь сам постарел, что ли? В ночь после кораблекрушения он впервые понял: чужбина! Человек, даже если он зрелый муж, осознавший свое предназначение, нуждается иногда в толчке мысли со стороны — хозяин хижины открыл ему глаза на какое-то упущение, просчет в жизни. Как он сам не замечал прежде? А не бродяга ли он, освободивший себя от потребности в семье, в любви, в отцовстве, и чем же он отличается тогда от многих из этих, оставшихся в живых? Разве не бродяги и они, разве не забыли в походах свои семьи — храбрецы, ловцы минутного успеха, отвоевывающие свое забвение за счет родни, покинутой и обездоленной? Весь этот народ в ожидании серьезного часа целыми днями бездельничал, играл в кости на кипарисовых досках. Иногда придумывали совсем незамысловатые забавы — один в сжатом кулаке за спиной разжимает два или три пальца, другой угадывает, сколько пальцев разжато (кажется, так развлекались солдаты легионов Юлия Цезаря), — проигрывали все до последнего крузейро, до последней пуговицы на штанах. И даже оружие! Ну, этих он карал беспощадно. Но сам-то он, сам? Кто он — белый гребень волны? Или его только несет на гребне?