Он шел пешком — голодный, затянув потуже ремень. Видел ужасающие сцены. За солдатами следовали женщины и дети. Некоторых малышей подбирали конные, но когда и они убивали и поедали своих лошадей, то детей приходилось оставлять в лесу на ветках деревьев.
Наступил день, когда Аниту с ребенком и пятью мальчишками он отправил вперед в сопровождении раненого солдата на двух уцелевших мулах. Прощаясь, еще пытался острить:
— Не бойся, Анита, не пропадем. Твои бриллианты я отправлю…
— Куда, милый?
— В Патагонию, к морским львам.
— Так и будет, милый! Я приеду за ними в золотом экипаже, с эскортом кавалергардов.
— Да, как английская королева по пути из Виндзора в Вестминстер.
Теперь одному идти стало легче. Впрочем, с ним не расставались двенадцать верных товарищей — ровно столько же, сколько было, когда он отплывал на гаропере из Рио-де-Жанейро. После гибели Россетти он подружился с Франческо Анцани, с тем самым, который всю жизнь воевал за свободу в чужих странах. Он кашлял в платок и при этом неловко улыбался. Уже в день первой встречи в каком-то индейском поселке Гарибальди был озадачен его бледностью, кашлем и одышкой, и лучше он не становился, только впалые щеки были всегда тщательно выбриты и блестели, точно полированные. Споткнувшись на пороге хижины, Франческо тогда схватился жилистыми руками за притолоку. Улыбка осветила его грустное лицо — каким-то образом он был осведомлен о генуэзском эпизоде в жизни Гарибальди и о партизанских его делах и считал за честь стать под его знамя.
— Там, в Италии, верно, уже казнили твое изображение, — сказал Анцани, улыбаясь, и добавил для ясности: — Ведь казнили же изображения Лизио и Амальди, успевших бежать во Францию.
— А ты, Франческо, я слышал, был еще и карбонарием? — спросил Гарибальди. — Молод, а смотри как успел.
— Разочаровался я в них. Клятвы в пещерах, ритуал для пущего тумана — ветка акации в руке и взгляд на череп. Мадзини верно говорил: «Карбонарии — это одни старые парики».
— Что же ты думаешь теперь о нашем итальянском деле?
— Нам нельзя, невозможно оставаться страной рабов, — ответил Анцани и закашлялся.
В приступах кашля он почти рыдал, кашель рвал ему грудь. Он был серьезно болен и вряд ли мог рассчитывать принять участие в освобождении родины.
Удивительно цельный человек. Таким он был с детства. Как-то его отец ездил в Париж и, возвратясь, подарил малышу осколочек камня, будто бы от стены Бастилии, разрушенной восставшим народом. Кажется, уже с тех пор он зажегся мечтой о свободе для всех, у кого ее отняли. В лесу, у родника, Франческо извлек из заплечного мешка холщовый футляр и показал Гарибальди свой камушек. Он не расставался с этим осколком никогда. И с аппетитом погрызая листву громадного тростника, годную разве что для желудков лошадей и мулов, они стали с воодушевлением напевать «Марсельезу» и «Са ира». Всех развеселили.
В долину Сима-да-Серру пришли немногие. Там солнце сразу обогрело людей, там царила невообразимо чудесная погода, как в Лигурии ранней весной, когда дует сирокко. И, отвернувшись друг от друга, оба плакали в отчаянии, размазывая соленые слезы на бороде и губах. Не было армии, зато сияло солнце. Можно даже загорать.
Смятенная душа стремилась излиться. В эти дни Гарибальди написал длинное письмо Мадзини в Лондон. Оно не требовало ответа. Так, беспорядочные строки о капитуляции руководителей, о пораженчестве генералов, смесь отчаяния и надежды. Он успокоился, пока его писал. Письмо было отправлено с ординарцем покойного Григга. Тот уезжал на родину. Скрывая за шуткой горе, он объяснял свой отъезд утратой карточного партнера. Вообще же дело шло к концу.
Штаб-квартиру разгромленной армии и резиденцию президента они нашли в местечке Сан-Габриэле. За несколько дней и ночей Гарибальди с товарищами построил хижину для семьи — да, у него была теперь семья: Анита и маленький, орущий в голос Менотти. Надо было наконец позаботиться о них, нельзя вечно жить в палатке и свой обед и ужин возить на крупе мула. Президент, занятый дипломатическим вопросом ликвидации на сносных условиях своей республики, на ходу принял Гарибальди, обнял его и без лишних слов отправил «за границу», в Монтевидео.