И, успокоив себя этой мысленной полемикой с мадзинистами, Кавур вошел в гостиную с высоко поднятой головой.
В гостиной, слабо освещенной двумя канделябрами, скучал их общий друг Массимо д’Адзелио.
— Почему так темно? — возмутился Бальбо. — Нечего сказать, хорошо принимают гостей в моем доме! Стоит уехать жене, и слуги тотчас забывают о своих обязанностях.
— Я сам попросил не зажигать свечей, — сказал д’Адзелио, — в полумраке эти фрески полны такой прелестной таинственности.
Кавур криво улыбнулся. Вечное позерство! Этот д’Адзелио, enfant terrible туринского светского общества, ни на минуту не забывает о своей роли. Давным-давно он скандализировал Турин тем, что вместо военной карьеры, к которой его по традиции готовили в родовитой дворянской семье, предпочел стать художником, писателем, только что не комедиантом. И самое удивительное — не просчитался! Трудно понять, как это случилось. Художник-дилетант и не слишком одаренный писатель, он тем не менее пользуется успехом не только в Пьемонте, но и во всей Италии. Картины раскупают, романы читают во Флоренции, в Парме, в Риме. И все-таки зачем же среди друзей изображать из себя витающего в облаках поэта? Почему не посетить хотя бы сегодняшнее собрание земледельческого общества?
От Бальбо не ускользнуло, что Кавур слишком церемонно поздоровался с д’Адзелио, и, догадываясь о причинах такой сдержанности, он попытался сразу сгладить неловкость.
— Как жаль, что ты не был на заседании, — сказал он, обращаясь к д’Адзелио. — Полный триумф Камилло. Ни один тенор, я думаю даже Ронкони, не заслуживал еще таких оваций.
— Я ведь профан в вопросах земледелия, — вяло отозвался художник.
Д’Адзелио понимал, что успех был вызван не специальными агротехническими открытиями, но ему хотелось подразнить Кавура, раздражавшего своей бесцеремонностью.
— Не притворяйся, Массимо, — пробормотал Кавур. — Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь.
Д’Адзелио рассмеялся.
— Зачем же мне притворяться? Все и так знают, что я простачок, простофиля, до седых волос дворянский недоросль.
— Да, да, художник, романист, артистическая натура, — перебил его Кавур. — Все это можно демонстрировать на приемах у его величества, но мы-то знаем, куда ты метишь.
— Завидую твоей проницательности. Куда же я мечу? Может быть, ты откроешь мне глаза?
— В премьер-министры.
Кавур сказал эти слова и даже не улыбнулся, когда Бальбо и д’Адзелио расхохотались.
— Вот это полет воображения! — воскликнул Бальбо. — А еще говорят, что у Камилло трезвый практический ум. Давайте все-таки вернемся из мира фантазии в мир действительности — пойдемте к столу. Нас давно ждет ужин.
В полутемном зале к Бальбо снова сунулся высокий сутулый старик, который задержал его в экипаже, и стал что-то шептать, показывая на Кавура, и снова Бальбо отмахнулся от него и, нагнав гостей, обняв их за плечи, двинулся вместе с ними по бесконечной анфиладе пустынных комнат.
Настойчивость старика насторожила Кавура, но он промолчал. Он любил разгадывать загадки без посторонней помощи. И все-таки… Прилив самодовольства, вызванный сегодняшним успехом, сменился тревогой. Что-то знает этот старец, кому-то, кто гораздо сильнее всех этих либералов, сегодняшняя речь не понравилась. Ему стало не по себе, захотелось сбросить с плеча дружескую руку. Бальбо и д’Адзелио, оба высокого роста, и рука, лежащая на плече д’Адзелио, — естественный товарищеский жест, в то время как на плечо Кавура хозяин дома опирается со снисходительной фамильярностью старшего.
В Турине их считают друзьями-единомышленниками, но, если бы кто-нибудь дал себе труд задуматься об этом содружестве, легко убедился бы, как мало у них общего. Д’Адзелио — шармер, изящный, ленивый, одаренный многими способностями и ни одним талантом, он только из тщеславия способен на некоторые усилия. Бальбо — педантичен, консервативен, и лишь сила ненависти к австрийцам забросила его в либеральный лагерь. Он единственный из них равнодушен к популярности, но благодаря упорному стремлению к цели невольно достиг некоторой известности.