– Я все понял, – сказал Петер.
– Не сомневался в вас, – сказал господин Мархель. – У вас великолепные данные.
Без камеры – солнце ушло – Петер спустился вниз, к основным сооружениям. Стапель, понял он. Это стапель. Ничего себе... На прокатный стан это совершенно не похоже, господин Гуннар Мархель, наверное, и не видел никогда прокатного стана. Скорее всего это напоминает увеличенный раз в десять каркас товарного вагона... бог ты мой, вот это балки! Тавры два на три, не меньше. Петер уважительно похлопал ладонью по глухому железу. И вмурованы прямо в скальное основание – на какую глубину, интересно? Что тут от прокатного стана, так это роллинги – по ним, надо думать, будут катиться фермы моста. Но какое же усилие потребуется, чтобы их выдвигать, сотни тонн, если не тысячи... если не тысячи... Вот оно что! Это такие гидроцилиндры – мать твою... Даже сравнить не с чем. Ну, Юнгман, ну, инженер! Или вправду гений, или чокнутый. Впрочем, одно другому не мешает... одни глаза чего стоят...
– Дайте свет! Репетируем сцену в штабе. Господа генералы, вокруг стола, пожалуйста. Вы заинтересованы, но недоверчивы... изображайте недоверие! Хорошо, вот так. Юнгман, говорите, доказывайте, горячитесь! Лицом работайте! Лицом, говорю! Хорошо! Но, начинай. Ты раньше всех все понял – выходи вперед, жми ему руку, хлопни по плечу... хорошо. Юнгман, про лицо не забывай! Все! На исходные. Приготовились. Внимание. Мотор! Пошла съемка! Господа генералы... недоверчивость, недоверчивость изображайте... вот вы, слева, наклонитесь чуть вперед... достаточно. Юнгман, лицо! Играй лицом, скотина! Желваками играй! Стоп! Все сначала. На исходную. Внимание. Мотор! Пошла съемка! Генералы, недоверчивость, недо... отлично, источайте недоверчивость, так его, так! Отлично! Юнгман, что ты стоишь, как этот самый, ну же! Молодец! Давай! Хорошо, хорошо! Еще продержись немного... Йо, пошел! Чуть ко мне развернись, совсем немного, вот так, руку пожми, руку... Юнгман, лицо!!! Держи лицо! По плечу, да покрепче – отлично! Просто отлично! Все. Все пока свободны. Милле, пленки проявить, и на просмотр.
– Ладно, Гуннар, хватит, – это говорит трехкоронный генерал Йозеф Айзенкопф, или Йо – так его в глаза называет господин Гуннар Мархель и про себя – Петер. Генерал устал от всего этого шума, треска, жары и необходимости делать что-то по указке, генералы этого ужасно не любят, они натерпелись за годы своего пути к генеральству от собственных генералов и теперь превыше всего ценят в себе право выбора между здравым смыслом и желанием своей левой ноги, – тем более трехкоронные генералы. – Хватит с нас на сегодня. Отсылай своих парней, и посидим с тобой, как прежде, помнишь, в Лондоне, в Брюсселе?
– Все помню, старина, – говорит господин Мархель, и голос у него расслабленный и теплый; жестом он отсылает Петера и операторов, и на сегодня рабочий день окончен.
Уже почти полночь, а небо светлое – север. Говорят, в июне здесь вообще не бывает темноты, только сумерки, и то не долго. Сейчас середина августа, и ночи наступают настоящие. Прохладно, но не потому, что земля остыла, просто небо здесь слишком близко, это от неба тянет холодом, а земля – земля еще очень даже ничего...
– А что, братцы, – сказал Петер неожиданно для себя, – не пойти ли нам на бережок да не посидеть ли? Что скажете?
– Пойдемте, – сказал Шанур, – как ты, Ив?
– Как все – так и я, – сказал Армант. – Ты же знаешь.
– Хотел удостовериться, – мягко сказал Шанур.
Петер почувствовал в этой скупой переброске фразами некий подтекст, что-то недоспоренное, недоговоренное – и интонация какая-то странная... Но ведь дружные ребята, явно знакомы сто лет и понимают друг друга с полунамека.
– Стоять! – раздался окрик. – Руки за голову! Пароль!
– Термит, – сказал Петер.
– Тараскон, – сказали из темноты. – Кто такие?
– Кино, – сказал Петер. – Имеем пропуск повсюду.
– Проходи, – часовой осветил их фонариком, мельком взглянул в пропуск, предъявленный Петером, и отступил в темноту.
– Кто это там? – спросили издали.
– Да киношники давешние, – ответил часовой.
– Ну, эти пусть идут, – разрешили там.
Несколько саперов сидели и курили в этаком гроте, образованном скалой, бетонным навесом и какими-то металлоконструкциями. Ничего почти не освещая, тлел костерок, несчастный крохотный костерок времен тотальной светомаскировки, лежала на газете наломанная крупными кусками гороховая колбаса «салют наций», да шла по кругу фляжка.
– Садитесь, мужики, – сказали от костра.
Мужики сели. Операторы вроде засмущались, а Петер, зная законы подобных сборищ, достал специально припасенную коробку матросских сигарок и пустил по кругу. Кто из саперов гасил свои самокрутки и подпаливал сигарки, кто совал их в нагрудные карманы про запас, но настрой теперь был только в пользу новоприбывших, фляжку передали им, им же протянули колбасу, а потом откуда-то из темноты возник дымящийся котелок, три жестяные кружки, и возник в воздухе неповторимый аромат крепчайшего чая.
– А вот сахара нет, – сказал один из саперов. – Чего нет, того нет.
Все почему-то засмеялись.
– А так даже лучше, – сказал Шанур. – Так вкуснее.
– И то правда, – согласились саперы.
Интересно, из чего делают этот ром? Петер отхлебнул еще, потом стал жевать «салют наций». Шнапс – я точно знаю – из извести. А это? Опилки или брюква. Да, или опилки, или брюква, больше не из чего...
– Где вы такой чай берете? – заинтересованно спросил Шанур.
– Э-э! – махнул рукой один из саперов – громадный мужик с рубцом во всю щеку. – Такие дела только раз удаются!
Все опять засмеялись.
– А хороший табак черти флотские курят, – сказал другой сапер. – Поутюжат соленую водичку, побаламутят, потом покурят, потом опять поутюжат. Чем не жисть?
– Нет, ребята, – сказал Петер. – Так тонуть, как они тонут, нет уж, я лучше курить брошу.
– Видел? – спросили его.
– Сам тонул, – сказал Петер. – Холодно, мокро, страшно, мазут кругом – слава богу, подобрали.