– Подождите, Юнгман, – сказал Петер. – Машина, по-вашему, это...
– Совокупность всех машин и механизмов, существующих сейчас в мире.
– Ага, – сказал Петер и задумался. Ему представились на миг расползшиеся по континентам железные шевелящиеся заросли, маслянисто блестящие, сверкающие, ветвящиеся, как кораллы...
– ...как кораллы, – подхватил его мысль инженер Юнгман, и Петер снова стал его слушать. – Новые слои нарастают, старые отмирают, все это приобретает самые причудливые формы – притом старые слои не умирают сами собой, новые душат их, отнимая металл, энергию, людей – это приводит к конфликтам...
– И государственные границы, – напомнил Петер.
– Нет, – сказал Юнгман. – Это другое. Государственные границы для Машины – это как бы клеточные мембраны, они создают необходимую для развития разность потенциалов... впрочем, когда эта разность превосходит критическую, границы не выдерживают...
– Тогда война?
– Не обязательно. Аншлюс, колонизация, свободная торговля...
– А война?
– Война, мне кажется, – это когда у Машины возникает что-то вроде раковой опухоли, и она ее удаляет...
– Интересно, – сказал Петер. – А когда мы станем ей не нужны, нас... того?
– Ну что вы, – сказал инженер, – как это – не нужны? Люди всегда будут нужны Машине, они – источник ее развития, ее изменений. Изменения всегда должны приходить извне, развития изнутри быть не может. Другое дело, что Машина вольна изменять нас самих по собственному своему усмотрению. Но что в этом страшного? Мы с вами – вид, выведенный ею искусственно. Ну и что? Вы чувствуете свою неполноценность?
– Да как сказать... До сих пор не чувствовал.
– Инженер! – вдруг заговорил Армант, голос его был напряженный и звенящий. – Получается, что вы отождествляете свою Машину с Богом?
– Ну что вы, – сказал Юнгман, – какой бог? Организм, только и всего. Большой и сложный организм. Подумаешь, человеков выводит. Мы вот выводим новые породы собак – что мы, боги после этого? И вообще... бог... Бог не должен совершать таких ошибок. А то – уроды разные... тупиковые ветви эволюции... пирамиды там... и прочее. Хотя, может быть, создание Бога – это и есть цель эволюции Машины? Бог из Машины... Только тогда, наверное, и человеку надо будет перестать быть лишь смазкой в ее шестеренках и возвыситься до нее. Всемогущество как цель... а если оно будет достигнуто и станет средством – тогда что? Новый виток? Ладно, пойду я...
Он поставил табурет на место и вышел. Утром его видели: совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вошел на мост, прошел по нему до самого конца – четыреста тридцать метров на тот момент, – долго стоял там, а потом прыгнул вниз. Армант, дежуривший в это утро с камерой возле моста, проследил объективом его падение до самого конца.
– Какая мелкая, себялюбивая сволочь! – негодовал господин Мархель, расхаживая по штабу; Петера он зачем-то притащил с собой. – Он что, не понимал, к чему это приведет? Как мы теперь будем снимать сцены с ним? А? Что молчишь? – обернулся он к генералу Айзенкопфу, который тоже расхаживал по штабу, но с меньшей скоростью и большей амплитудой, вместе они смотрелись как маятник стенных часов и маятник Фуко. – Может, переснять все это? А где исполнителя взять?
– Любого из моих – дарю, – сказал генерал.
– Типаж не тот, – сказал господин Мархель с досадой. – Не тот, не тот, не убеждай меня! – он выставил перед собой ладонь. – Хоть он и сволочью оказался, а вспомни – какое лицо, а? Какие жесты!
– А может, так и сделать – мол, сволочью оказался? – раздумчиво сказал генерал.
– Да что ты говоришь? – возмутился господин Мархель. – Как это может быть, чтобы человек, который замыслил великое дело, и вдруг – сволочь? Нет, Йо, ты не понимаешь... – Он забегал еще быстрее. – Ты ни черта не понимаешь. Тогда получается, что мост – это творение сволочи, а тогда – для чего он его замыслил и куда это смотрел генерал Айзенкопф? Что скажешь?
– А вот ты его сам и сыграй, – предложил генерал. Господин Мархель задумался.
– А что, Йо, – сказал он медленно, – это, кажется, идея. Это надо обмозговать. Значит, так: у нас есть большая сцена представления проекта, у нас есть несколько сцен, где он на строительстве, и несколько, когда он за работой...
– Вы уже играете одну роль, – напомнил Петер.
– Вот и отлично, – сказал господин Мархель. – Выйдет так, что инженер сам вершит суд над изменниками.
– Вы в форме кавалергарда, – напомнил Петер.
– Да кто заметит! – начал было господин Мархель, но перебил сам себя: – Верно, майор. Кому надо, заметят. Суд уже не переснять – или переснять?
– Нет, – сказал Петер. – Вы там в одном кадре... с теми.
– Жаль, – сказал господин Мархель. – А тебе, майор, это урок: впредь снимай так, чтобы было легко монтировать. Так, это отпадает. Что делать?
– Слушай, – сказал генерал, – эта сцена прыжка – она у тебя есть?
– Есть, – сказал господин Мархель. – Издалека, правда.
– Тогда дело можно представить так, что его застрелил снайпер, – сказал генерал.
– Точно, Йо! – вскричал господин Мархель. – Ну ты и голова! И не подумаешь, что генерал!
– Стараемся, – сказал генерал, польщенный.
– Как сделать только, чтобы понятно было, что это снайпер? Телеобъективом... или в титрах просто? А, майор? Что скажешь?
– Можно просто в титрах, – сказал Петер. – А вообще-то... Есть кадр, я его снимал со спины, и он как раз закашлялся и вот так наклонился и схватился за грудь...
– Точно! – воскликнул господин Мархель. – Это то, что надо! Блестяще. Ну майор, ну молодец, это ж надо же так, а? Какие у нас люди, Но, да с такими людьми нам бояться нечего, такие за нами и в огонь, и в воду, и к черту в пекло...
Они смонтировали кадры, снятые Армантом, с тем, что неделей раньше снял Петер, и получилось именно так: инженер стоял на мосту, потом вдруг наклонился вперед, схватился за грудь, и дальше он уже летел вниз, в бездонную почти пропасть, и камера безжалостно прослеживала его полет.
– Теперь надо траурное построение, – сказал господин Мархель.