Взять советника, подумал Петер, взять... я, Камерон, Брунгильда – Брунгильда в таком деле стоит двоих – взять... приставить пистолет к виску... а дальше что? Все. Все... Надо же, ничего не придумывается...
Ладно. Будем исходить из того, что он жив и захвачен. Кому он может понадобиться? Почему захватили именно его? Если это штучки советника, то, может, ему понадобился личный оператор – так сказать, взамен меня? А? Он ведь о Шануре имеет весьма поверхностное представление – зеленый лейтенантик, не более того... это хорошо... это было бы замечательно, просто замечательно. Но слишком уж просто...
Но кто-то же захватил пленку! А если пленка была главной целью, а Шанур, так сказать, побочной? Допустим, его захватили для чисто технических нужд – управляться с проектором, скажем? Ну-ка... А? Что?
– Пойдем, Петер. Пойдем, не надо тут стоять.
Это был Камерон. Петер огляделся вокруг: он стоял над обрывом, на открытом месте – сам не помнил, как сюда пришел.
– Да, – сказал Петер. – Пойдем, конечно.
– Решили здесь хоронить, – сказал Камерон. – Могилу уже роют.
– Я найду, кто... найду, понимаешь? – Петер покачнулся, Камерон поддержал его.
– Вряд ли, – сказал Камерон. – Такая каша...
– Я найду, – повторил Петер.
– Ну и что? – сказал Камерон. – Что из того, что найдешь? А... – Он махнул рукой. – Ищи.
– Он не был твоим другом, – сказал Петер.
– Да разве в этом дело? – сказал Камерон.
– А как же тогда быть? – сказал Петер. – Рукой на все?
– Ему уже не поможешь, – сказал Камерон.
– Есть еще Шанур, – сказал Петер. Камерон молча пожал плечами.
– Я ведь тебя ни о чем не прошу, – сказал Петер. Камерон опять промолчал.
– Можно подумать, что тебе все равно, – сказал Петер. – Что ты только и хочешь...
Камерон издал неясный задавленный звук, Петер посмотрел на него и тут же отвернулся: стиснув зубы, Камерон плакал.
Первым серьезным мероприятием майора Тунборга в роли начальника строительства было введение режима строжайшей секретности. Запрещались к разглашению все абсолютно данные о темпах работ, о действительной длине моста и так далее, и тому подобное – даже о расходе электроэнергии. Операторов перестали пускать на стройплощадку, все сооружения позакрывали щитами и маскировочными сетями – Петер пошел скандалить к советнику, и вместе они, два приятеля, Гуннар и Петер, – пошли к генералу. Генерал, однако, оказался тверже, чем предполагалось. Он объяснил, что на стройке, помимо интересов Министерства пропаганды, присутствуют еще и интересы военного ведомства, которые могут оказаться под угрозой из-за утраты бдительности и, как следствие, утечки оперативной информации. Да, мероприятия, направленные на пресечение утечки, создают определенные трудности для хроникеров, но что поделаешь, война есть война, а на войне без трудностей не бывает, придется смириться, но до окончания работ никакие данные не подлежат огласке, нет, Гуннар, и не проси, даже ради тебя, я все понимаю, но нет. Пусть твои ребятки займутся лучше освещением быта саперов, их боевой и политической подготовкой, внимательнее отнесутся к проблемам внедрения новой религии – а здесь еще немало проблем, старое все еще цепляется за души людей и тормозит их духовный рост и развитие. И преображение. А что касается самого моста – то нет. Не положено. Может случиться утечка информации.
– Вот так, Петер, – сказал господин Мархель, разводя руками. – И ничего не поделать, он здесь хозяин.
– Не расстраивайся, подполковник, – сказал генерал. – Наплюй ты на это железо. На людей, на людей внимание обращать надо. Люди – вот настоящее железо!
В быт саперов Петер вгрызался яростно. Материалы Шанура – кроме тех, под мостом, конечно – погибли, поэтому Петер изо всех сил стремился наверстать потерянное. Он знал, что не сможет сделать это так, как Шанур, так неподкупно точно и с такой любовью, что-то внутри него придерживало изредка руку и отводило глаза, но – он стремился, и иногда получалось. Приходилось, конечно, снимать и парадные сцены: новые и новые моления у статуи Императора, все более гладкие и вычурные, приторные, как сахарин; построения и зачитывания приказов; развод караула; обход генералом позиции артиллеристов; награждения. Но чаще – сцены обыденной жизни, текущей совсем иначе, чем жизнь показная, парадная, – иначе и отдельно. Еда; сон; сапер стирает портянки; сапер штопает шинель; четверо саперов дуются в самодельные карты, проигравшего лупят картами по ушам, остальные хохочут; сапер сидит на табурете, другой, мальчишка с изъеденным оспой лицом, на широкой струганой доске кусочком угля пишет его портрет; несколько саперов стоят сзади и тихонько, чтобы не помешать, спорят; голые саперы выбегают из бани и катаются по снегу; черные, как черти, копаются в моторе трактора; собравшись в кружок, травят анекдоты. Петера охватывала тихая злость, когда он чувствовал, что ему начинают позировать, – но обрести с саперами былую бесплотность ему не удавалось, то ли сил не хватало после болезни, то ли еще чего... Петер чувствовал перемену отношения, между ним и саперами появился ледок настороженности, прозрачный, тоненький и холодный. Несколько раз его буквально судорога сводила от внезапно возникавшей преграды между ним и людьми – будто они, люди, внезапно прозревали в нем что-то опасное или омерзительное, но старались не показать, изо всех сил старались не показать, и у них получалось, но все силы тратились на это...