Холм. Она хотела вернуть их Паулю после его женитьбы на избраннице баронессы. Зачем? Я тоже спрашивала: зачем? Оказывается, она лелеяла мечту напомнить ему обо всем в дни его семейного счастья. Своеобразный метод отмщения обидчику.
Бергман. Просто странный. Гетцке в лучшем случае выбросил бы все это в мусоропровод.
Холм. Я ей то же самое говорила. Но она, как бы вам сказать, была очень не современна. Словно сошла со страниц романов Марлит начала века. Вы не читали “В доме коммерции советника”? Я тоже не читала до того, как поселилась у тети. Сентиментальная чушь о чистой любви и гордых, но благородных сердцах. А это была ее любимая книга. И, уже умирая, она просила меня непременно вернуть все фото и письма Паулю, если я о нем что-то услышу.
Бергман. И вы вернули?
Холм. Не ему лично. От него пришел человек, подтвердивший мне все обстоятельства их вынужденной разлуки с тетей, и попросил вернуть все фото и письма Пауля. Откровенно говоря, я сделала это с удовольствием. И просьбу тети выполнила, и от хранения дряни избавилась. Пришедший, не снимая перчаток, открыл папку, сверил с имевшимся у него списком все письма и фотокарточки и объявил, что одной фотографии не хватает, а именно той, где тетя и Пауль были сняты вместе на Балтийской косе. Куда она завалилась, я не знала, искать не хотелось, и я тут же сымпровизировала, сказав, что именно эту карточку тетя сожгла, потому что господин Гетцке был снят вместе с нею. Пришедший молча выслушал мои объяснения и только спросил: “А вы точно это знаете?” Еще бы не точно, говорю, когда это при мне было. Ну, он собрал всю эту муру и откланялся. А совсем недавно я нашла эту злополучную карточку под счетами за квартиру в том же сейфе, где папка лежала, — у нас этот сейф и сейчас вместо комода. Хотела было выбросить, да закладка понадобилась — листала я в то время новый учебник английского языка. Карточка и сейчас в этой книге”.
Корецкий опять откашлялся и закончил обычным своим говорком без театральных эффектов:
— Собственно, сейчас эта карточка или, вернее, ее фотокопия, переданная по телеграфу, лежит у меня на столе рядом со стенограммой. Бравый эсэсовец и волоокая Гретхен на песчаной отмели и надпись на обороте: “Божественной Кримгильде от влюбленного Зигфрида. Май 1940 года”. Я знаю, о чем вам не терпится сейчас спросить. Сверял ли я почерк герра фон Гетцке образца сорокового года с почерком гражданина Сахарова семидесятых годов?
Я молчу. Спросить не решаюсь. Страшно.
— Не дышите в трубку, Александр Романович. Сверял. Может, и похоже: точно утверждать не могу. Один текст по-немецки, к тому же готическим шрифтом, другой — по-русски, да еще с дистанцией в тридцать лет с лишним. Отправил на графологическую экспертизу.
— Когда ответ?
— Обещают завтра утром.
— Звони на теплоход, а если не застанешь, сам позвоню из Батуми. Спасибо, Коля, за все. За оперативность, за точность, за удачу.
Я благодарю, что называется, от души. На работе в Москве я сдержанней и строже даже с Колей Корецким, которому уже давно за сорок, но которого по-прежнему зову Колей и “тыкаю” в ответ на его вежливо-суховатое “вы”. Так не от зазнайства это, честное слово, а от отеческой привязанности к человеку, которого знал еще толстогубым мальчишкой. И не зря я поблагодарил его “за удачу”, не ошибся в выборе слова. Ведь удача сама не приходит, разве что в лотерее или в раскладке карт. А в жизни ее добывать надо, как за шахматной доской или на спортплощадке. Трудом добывать, не одними талантами, выдержкой добывать, смекалкой, умением не прозевать и не повторить ошибок противника. Два раза просчитался наш противник в своей игре: прозевал боевых друзей Сахарова и заветную папку бывшей невесты. А вероятно, и еще просчитался где-то, и не раз, и не два — и нашли бы мы те другие ошибки, если бы не нашли этих. Обязательно бы нашли. А может, и найдем…
С такой убежденностью я и возвращаюсь на теплоход. Дождь давно уже кончился, небо и море повторяют друг друга, как в зеркале, отлакированные дождем пальмы неправдоподобно блестят на солнце, и город просушен насквозь: от гальки в порту до прибрежных нагорий.
А в растекающейся по улицам толпе туристов, освобожденных от дождевого заточения на стоящих в порту теплоходах, я неожиданно встречаю Сахаровых и Галку. Я даже не успеваю придумать что-нибудь, как верная моя Галина тотчас же приходит на выручку.
— Со щитом иль на щите? — спрашивает она.
— А ты как думаешь?
— Заплатил? — подсказывает она.
Я мгновенно ориентируюсь.
— Сейчас двести, остальные в Москве после рассмотрения кассации.
— Ну и гонорары у вас, — удивляется Тамара. — Больше профессорских.
— А вы думаете, легко выиграть дело в Верховном Суде Союза, если оно уже проиграно во всех предыдущих инстанциях?
— И вы надеетесь выиграть?
— Надеюсь. Появились доказательства по вновь открывшимся обстоятельствам. Ими и воспользуемся.
До сих пор молчавший Сахаров улыбается этакой коварной улыбочкой.
— Я видел с прогулочной палубы, как вы героически уходили в ливень, и спросил вашу супругу: в чем причина сего геройства? И вы знаете, что она мне ответила?
— Пошел купаться Веверлей, — смеется Галка.
— А вы помните, как продолжается песенка? “И — о, судьбы тяжелый рок: хотел нырнуть он головою… Но голова тяжеле ног — она осталась под водою”, — сказал я.
Не верит. Ну и пусть не верит. Завтра, возможно, все козыри уже будут у меня на руках.
— В моем варианте, — говорю я, — Веверлей не тонет, а уверенно плывет к берегу. Сейчас же он идет обедать в “Абхазию”, потому что на теплоходе пообедали без него.
СНИМАЕМ МАСКИ
Ужинают тоже без меня — я слишком поздно обедал, чтобы ужинать по корабельному расписанию. Сижу в каюте и машинально черчу пляшущие фигурки. Когда-то Конан-Дойль создал тайну шифра из таких фигурок, которую и разгадал его хитроумный герой. А у меня даже нет тайны. Все ясно. Есть уравнение, в котором известен ответ, но которое я не могу доказать. Икс — Гетцке равен игреку — Сахарову, а почему? Что скажут зет — Бугров и данные графологической экспертизы? Вот доказательства неравенства уже есть. Свидетельство родной матери. “Сынок мой любимый, ласковый, всегда был ласковым, а что бороду отрастил — так ведь мода теперь такая: с усами либо с бородой. И шрамик с детства памятный. Что? Косметический шрамик? Не знаю. Придумываете вы что-то… Исследователи? А кто вам позволил неповинного человека исследовать?”
В самом деле, кто нам позволил? Не можем же мы только подозреваемого, да еще без достаточных юридических оснований, тащить в лабораторию без его желания и воли. Ни один прокурор такого разрешения не даст. Предъявите обвинение, юридически обоснованное, и делайте, что положено по закону. Если мама вмешается, лапки складывай или давай доказательства, маму изобличающие. А чем ее изобличишь? Деньги сын дает? Правильно делает — хороший сын. Вещичками из комиссионки снабжает? Так не украдены вещички, а куплены. Нет, наобум, с налету этой теоремы не решишь. Мама вмешивается, как аксиома, доказательств не требующая. Мой сын, моя плоть и кровь, мои гены и хромосомы. А если столкнуть все же родную мать с этой геометрической мамой? Я вспоминаю вежливую и доброжелательную Марию Сергеевну Волошину и усмехаюсь.
“Мой сын жив? Вздор. Не может этого быть, если он убит лет тридцать назад. Мертвые не воскресают. Вы говорите, убит другой? Не верится. За тридцать лет он бы дал знать о себе. Зачем же очная ставка с незнакомым мне человеком? Если это сын, я не хочу его знать, тем более что он сам не признает меня матерью”. — “Мария Сергеевна, мы привлекаем вас как свидетеля, вы обязаны согласиться на очную ставку”. — “А в чем вы его обвиняете?” — “Во многих преступлениях, Мария Сергеевна, в серьезных преступлениях против народа и государства”. — “Смертная казнь?” — “Не знаю, это решит суд”. — “Так что же вы хотите, чтобы я стала его палачом?”
Тут уже не до усмешки, полковник Гриднев. Именно так это и будет, если ты другими средствами не докажешь, что икс равен игреку.