Разговор поддерживает главным образом Галка:
— Вы почти профессионально играете в волейбол. Любите спорт?
— Больше по телевизору.
— Бросьте. Сразу виден тренинг.
— У нас дома и боксерские перчатки, и груша, — опять-таки не без хвастовства вставляет Тамара.
И опять он кривится. Откровенность Тамары ему явно не нравится.
— Я и стреляю неплохо, — цедит он. — В роте был снайпером.
Мне хочется спросить, где он воевал, но понимаю, что он назовет именно те места, где воевал Сахаров. А потом, это можно сделать и позже. Разговор о военном времени не должен быть преднамеренным.
И тут я опять настораживаюсь, видя, как он закуривает. Берет сигарету двумя пальцами, отставив мизинец, чиркает зажигалкой, затягивается и тут же, вынув сигарету изо рта, глядит на тлеющий ее огонек. Тот самый жест, который и насторожил нас с Тимчуком на причале. Жест, который я помню все тридцать лет, как неотплаченную пощечину.
Теплоход гудит, подъезжая к ялтинскому причалу. Официантки разносят билеты на экскурсию в Воронцовский дворец в Алупке. Там, кажется, жил Черчилль в дни Ялтинской конференции, и, честно говоря, меня это мало интересует.
— Я не поеду, — говорит Сахаров, если он действительно Сахаров.
— Я тоже, — немедленно присоединяюсь я. — Дамы поедут вдвоем, а господа по-мужски посидят чуток в баре. Не возражаете, Михаил Данилович?
Он молча кивает. Глаза вежливы, но равнодушны. Ни любопытства, ни тревоги.
— Только я не очень разговорчивый собеседник, — лениво бросает он, — извините.
— Я тоже не из болтливых, — поддакиваю я.
А дальше происходит все как по писаному. Мы провожаем жен до автобуса и уже готовы повернуть к трапу, как он предлагает:
— Может, пройдемся по набережной? Выпьем по стакану каберне в забегаловке.
Из полутемного массандровского магазина мы выходим разморенные вином и прогулкой по размягченному солнцем асфальту. Диалог невнимательно-безразличный, как у соседей в троллейбусе.
— Не люблю Ялты. Одна набережная и узкие, пыльные улочки, ползущие в гору.
— А санатории?
— Лучшие санатории за Ялтой — в Ливадии и Мисхоре. А здесь один пляж. Кстати, он под нами. Выкупаемся?
— В бассейне чище.
— Бассейн — это коробочка. А я плавать люблю. Не хотите — подождите на берегу. Минут двадцать, не больше.
Он выбрал клочок гальки почище, прошел, ковыляя по камням в воде, и вдруг, нырнув, быстро уплыл вперед, почти невидный в прибое. Я тотчас же засек воспоминание. В шестнадцать лет я так же поджидал его на пляже в Лузановке, а он — если то был он — мелькал движущейся точкой вдали. Он и в детстве резвился дельфином, не обращая внимания на оградительные буйки.
Опасно поддаваться навязчивой идее и подгонять под нее все, что просится подогнать. Начнем с исходного пункта: Сахаров есть Сахаров. Преуспевающий оценщик комиссионного магазина. Муж влюбленной в него пышнотелой блондинки. Не глуп, но практичен. Нравится женщинам, но не кокетничает. Так не ищите знакомого в незнакомом, полковник, не будите давно уснувших воспоминаний. Подозрительность — плохой исследователь человеческих душ.
На теплоход мы возвращаемся прямо в бар у бассейна. Мальчишка в белой курточке переставляет на стойке бутылки с иностранными этикетками.
— Попробуем «Мартини», Михаил Данилович, — предлагаю я тоном знатока-дегустатора.
Сахаров улыбается:
— Это вам не загранрейс. В лучшем случае подадут фирменный или дамский. Правда, бой?
Я настораживаюсь. Реплика режет ухо. Мальчишке тоже.
— Я не бой. Если говорите по-русски, обращайтесь как полагается.
Молодец бармен, хотя тебе и семнадцать лет. Срезал-таки оценщика. А может быть, тот сказал это нарочно, с целью подразнить меня: вот тебе, мол, и промах разведчика, лови, мил друг, если сумеешь. Как говорится, «покупка» вполне в духе Павлика Волошина. А может быть, просто обмолвка человека, побывавшего за границей по туристским путевкам?
Сахаров, игнорируя реплику бармена, не очень заинтересованно спрашивает.
— А что же есть в репертуаре?
— Могу предложить «Черноморский».
Это обыкновенная смесь ликера, водки и коньяка. Гусарский «ерш».