— Ну и что здесь смешного? — удивился я.
— Сколько в альбоме открыток?
— Штук сорок.
— Значит, за одну рукавицу я тебе должен двадцать открыток. После войны отдам.
— А альбом?
— И альбом получишь. Сполна рассчитаюсь.
Анатолий был дома один. Он встретил нас сдержанно, но глаза были радостными.
— Как там?
— Пор-рядок! — командир улыбнулся. — Пепелище до сих пор дымится. Рассказывают, что немцы из окон в белье выскакивали и босиком в соседние дома убегали. Утром несколько человек в госпиталь отправили. Погорело оружие, обмундирование, три повозки, две обгорелые лошади лежат.
Провожая меня домой, Николай грустно сказал:
— Барса жаль… Очень хотелось, чтобы застреливший его ефрейтор жил в школе и после пожара босой по снегу бегал, а потом в госпитале сдох. Я его пьяную рожу долго помнить буду. Может, еще доведется встретиться с этим фашистом в темном месте.
НА МЕЛЬНИЦЕ
На Дмитриевском поселке три предприимчивых константиновца, раздобыв где-то каменные жернова и старый, американского производства двигатель, открыли мельницу в здании бывшего магазина. Оккупационные власти всячески поощряли частно-предпринимательскую деятельность, она даже возводилась в ранг политического акта: вот, мол, Советская власть такую инициативу преследовала, а при «новом порядке», пожалуйста, — дерзайте и богатейте.
На мельнице всегда толпился народ, и Николай часто наведывался туда, прислушивался к разговорам, отыскивал малейшую возможность хоть чем-нибудь насолить врагам.
Однажды, обнаружив у входа в мельницу два объявления, написанных со множеством ошибок неуверенной рукой, он схожим почерком написал листовку и рано утром прикрепил ее рядом. Хозяева не обратили на нее внимания, но когда мы с Николаем в середине дня пришли туда, около объявлений стояло несколько человек. Пожилой длинноусый мужчина водил толстым и коротким пальцем по листовке и по слогам приглушенно читал:
— Красная Армия не разгромлена. Временные неудачи не подорвали ее боевого духа… фашисты это скоро… скоро ощутят на своей шкуре.
Он умолк, посмотрел по сторонам. Остановил взгляд на Николае, почему-то погрозил ему пальцем и вновь продолжал чтение, но чуть глуше. Вдруг кто-то из рядом стоящих хрипло сказал:
— Полицай на санях едет. Сорви листовку, а то нам всем влетит.
— Черт его несет, — сказал читавший, сорвал листовку, бережно сложил ее, спрятав в шапку, прибавил строго:
— Если кто скажет про листовку — головы не сносить, — и потряс кулаком, величиною с пудовую гирю.
Около мельницы остановились розвальни. Сидевший на мешках с зерном полицейский соскочил с саней. В ухарски заломленной барашковой шапке, в отороченной мехом бекеше, в обшитых кожей фетровых сапогах он выглядел вызывающе праздничным. Оглядел всех, заговорил свысока, улыбаясь:
— А ну-ка, мужички, снесите мешки, а я за это сигаретками попотчую.
Никто не шевельнулся. Длинноусый мужчина толкнул в плечо рябого соседа, сутулого, с перевязанной платком щекой. Тот приложил ладонь к опухшей щеке и отвернулся. Николай, ковыряя носком сапога снег, исподлобья посмотрел на меня.
— Чего же вы? — поторопил полицейский.
Стоявший позади всех мужик в старом дубленом полушубке вдруг рванулся к саням. Проворно схватил мешок, крикнул:
— Не смей больше никто, я сам… один! Переносив мешки, он выжидательно застыл перед полицейским. Тот достал из кармана галифе пачку сигарет. Посчитал их, одну заложил себе за ухо, вторую закурил, остальные протянул мужику.
— Благодарствую!
Полицейский всмотрелся в него.
— Тебя Сашком зовут? Ты при Советах грабарем работал?
— Точно так, — пряча в полушубок сигареты, ответил тот. — На собственной лошадке извозничал. Теперь тоже можно было бы на ней подзаработать, да красные лошадку захватили. Обезлошадел я.
— Чего врать-то, что красные взяли. Сам же сказывал, что немец отобрал, — вмешался длинноусый мужчина.
— Сашко, иди к нам, в полицию. И лошадь будет, и кое-что еще, — посулил полицейский и, куражась, продолжал. — Встал бы из могилы мой батька да поглядел на меня…. Кем я был? А кем стал! Возрадовался бы старик.
— А разве он умер? — спросил мужчина с перевязанной щекой.
Полицейский со злобой посмотрел на него:
— Его большевики сгноили на Соловках. Поди слышал, что он в председателя сельсовета стрелял?
— Слышал я такое, — вздохнул мужик.