— Может быть, ты один пойдешь? — попросил Николай. — Я должен еще кое-что разведать и подготовиться. Хорошо?
Отказать ему было трудно. В пути я думал, что, если Николай решился, то непременно добьется — упорства у него хоть отбавляй.
Не виделись мы с ним несколько дней, но со слов командира я знал, что все идет благополучно. Много раз смотрел я на самую высокую трубу бутылочного завода и думал о друге, по ночам трудившемся у ее подножия. Порой представлял падение этой громадины на немецкий склад.
Я было уже собрался идти на биржу труда к Жене Бурлай за документами для военнопленного, как в комнату, словно ветер, влетел брат и с порога крикнул:
— Твой Николай пришел, а в дом заходить не хочет.
Я выскочил во двор, обхватил друга и начал кружить, а он, смеясь, просил:
— Да оставь же ты меня.
И только я это сделал, как почувствовал себя оторванным от земли: Николай тряхнул меня и с силой поставил на ноги.
— Тише, слон, — взмолился я. Мы рассмеялись.
Вообще-то после командира он был самым сильным среди нас. Поглядев внимательно на друга, я заметил, как он осунулся, похудел. Поторопил его:
— Рассказывай.
— Говорить почти нечего. Около механического цеха стоит несколько автомашин с грузом, а дальше два трактора с прицепами. В самом цехе много ящиков, тюки, бочки непонятно с чем и всякая всячина, но орудия нет. Подошел к трубе, отыскал громоотвод. Провод толщиной в палец и… начал напильником орудовать. Медленно пилю, а все равно: р-р-р… аж эхо откликается. Попилю немного, притихну, прислушаюсь и опять продолжаю. Не успел, как следует, поработать, а уже светать начинает. Засыпал землей подпил — и ходу. На вторую ночь так же. На третью то же. Вчера закончил. Теперь бы хорошую грозу — и капут складу!
Его голос звучал убежденно и твердо.
— Страшно одному?
— Первый раз страшновато, а потом нет. Даже интересно.
Он сказал это так просто, словно речь шла о прогулке.
— Ну, я пойду. Мать ругает, что дома почти не бываю, даже ночевать не являюсь. Помогу ей по хозяйству, успокою малость.
Все мы с нетерпением начали ждать грозы. Наконец-то небо заволокло черными тучами. Они теснили друг друга, сталкивались и полыхали молниями. Со смешанным чувством тревоги и надежды поглядывал я теперь на заводскую трубу. Молнии, как ножом, резали на части взбудораженное небо, извивались над городом, иногда одновременно сверкали в двух-трех местах. Дождь лил как из ведра. Я же, стоял у окна, не сводил глаз со злополучной трубы. Порой казалось, что она вздрогнула, закачалась и вот-вот рухнет. Но молнии потухали, а труба оставалась невредимой.
Едва кончился дождь, я помчался к Николаю.
Он стоял у калитки. По его лицу скользила кривая ироническая улыбка.
— Здорово громыхало, но… попусту. Нет, надо надеяться на себя, а не на бога, — и, помолчав, добавил: — А ведь мы неправильно говорим-«громоотвод». Не гром может поразить, а молния, а для ее заряда делается отвод. Значит, правильнее будет «молниеотвод». Так-то…
Никогда и никто из нас не заводил потом разговора об этой злосчастной заводской трубе, но каждый раз, когда над городом сверкали молнии, мы тайно надеялись, что одна из них угодит в трубу, а так, упав, раз рушит немецкий склад.
При отступлении фашисты взорвали большинство заводских труб. Не уцелела и Колина.
ЛЕТОМ СОРОК ВТОРОГО
С северной окраины города доносился непонятный но тревожный шум, который медленно нарастал. Мы с Николаем остановились возле небольшого кирпичного дома с палисадником и в беспокойном ожидании глядели на шоссе, по которому сплошным потоком двигалась колонна. С приближением потока мы начали различать охраняемых конвоем людей. По обочинам туда и сюда сновали мотоциклисты, солдаты в касках ощетинились автоматами, овчарки на длинных поводках высунув языки, тянули вперед своих хозяев — эсэсовцев. Выстрелы, злобные крики конвоиров, безмолвие движущейся человеческой массы нас волновало и угнетало.
Медленно и угрюмо тянулась колонна военнопленных. В форме, в нательном белье, голые до пояса, а порой и в гражданской одежде шли, понурив головы, изможденные люди. Многие двигались с трудом, опираясь на плечи более крепких товарищей, а обессиленных несли на руках и на связанных, как носилки, палках. Но таких было немного. Если кто падал и не поднимался, того пристреливали конвоиры.
Они шли молча, придавленные страхом перед неизвестностью, униженные позорным положением, томимые голодом и жаждой. Их бессилие и покорность для нас были непостижимы и горькой обидой отзывались в сердце. Но встречались лица решительные, непреклонные и гордые.