— Корошо. Немецкая нация ценит смелый артист. Большевики опускали культуру вниз, это есть дикость.
Самодовольно улыбаясь, обер-фельдфебель ушел, а Михаил начал разминку. Николай сослался на недомогание и молча наблюдал за своим наставником. Его подмывало спросить: «А нельзя ли и ему поехать с артистами на фронт?»
Михаил, тяжело дыша, уселся на стул и, рассматривая мозолистые ладони, грустно сказал:
— Люди не видят, как тяжело артисту достается эта легкость.
— А когда я уже смогу выступать? — неожиданно для себя спросил Николай.
— Еще немного окрепнешь — и начнем работать чад программой. Я уже продумал все.
— А как же с поездкой на фронт?
— Это ненадолго, — уверенно ответил Михаил. Между требовательным тренером и исполнительным учеником установились хорошие взаимоотношения. Николай исподволь располагал к себе Михаила, не лез с настораживающими расспросами, не проявлял интереса к его убеждениям, планам на будущее.
Михаил начал постепенно откровенничать, посвятил ученика в свои сердечные дела.
Николай однажды мне сказал:
— Это же черт знает что. Знает, что Верка-певичка таскается с заместителем коменданта, но хочет на ней жениться.
— О ком ты? — недоумевая, спросил я.
— Да о своем, как теперь принято называть, шефе. По-моему, он трус, и нутро у него гнилое. Нашло на него как-то, начал меня уму-разуму учить. Главное, говорит, во всей этой неразберихе, в безумной драке уцелеть. Выжить любыми средствами, а дальше видно будет. Готов служить даже черту, но чтоб только спастись… Ну как можно не понимать, что если все будут заботиться только о том, чтобы уцелеть, выжить, то наверняка все погибнем. Уничтожат нас фашисты, как второсортных людей. Они же о нас говорят, что мы недочеловеки. А Мишка плетет, что немцы обычно сатанеют во времена войн, а потом, мол, победив, становятся хорошими людьми. Ерунда! Если будут подчиняться Гитлеру, то окончательно озвереют. Это точно. — И добавил разочарованно: — Наверно, свою затею брошу, толку не вижу.
— Давно пора, — поддержал я.
— Оно так, если бы не одна мыслишка, — глаза Николая загорелись. — Здорово было бы через отверстие в потолке, где крепится люстра, высыпать на головы немцам во время концерта десяточек лимонок. А?
— Командиру об этом говорил?
— Пока не разрешает. Взобраться на чердак и за бросать фашистов гранатами — пара пустяков, а скрыться потом почти невозможно. Надо помозговать еще.
Вскоре отношения Николая и Михаила расстроились. Провожая акробата домой, Николай осторожно спросил:
— Ну, как там немцы на фронте, уверенно себя чувствуют или не очень?
— А тебе это зачем? Ты на шпионство меня не наталкивай и в политику не впутывай. Кто меня кормит тому я и служу. Красные придут — им тоже нужен буду. Артисты всем нужны. А насчет бунтарства и прочих безобразий, так я противник этого. Пусть шкодничают те, кому жить надоело.
— Хамелеон жалкий, — сердито рассказывал Николай. — Окажись он настоящим человеком, мы кое-что провернули бы.
Николай, раздобыв несколько листовок, сброшенных нашими самолетами для немецких солдат, дважды расклеивал их в фойе театра и на большом афишном щите у входа, где вывешивались объявления. Листовки по нескольку дней висели нетронутыми, словно их и не замечали. Многие солдаты, бегло прочитав и не желая связываться с гестапо, уходили прочь, наверное, рассказывая потом по секрету близким товарищам о прочитанном.
В середине апреля гитлеровцы стали готовиться к празднику — дню рождения Гитлера. Солдатам выдавали новое обмундирование, свежей краской красили машины; всюду вывешивались портреты фюрера. Высоко поднимая ноги, солдаты с утра до вечера маршировали около Дворца культуры. На площади строилась трибуна. На столбах появилось несколько похожих на граммофонные трубы репродуктов.
Николай доложил о приготовлениях немцев и предложил испортить оккупантам праздник. Командир и политрук согласились.
В канун самого праздника площадь вымели и посыпали песком. Вокруг были усилены патрули, у каждого жителя, появлявшегося в центре города, проверяли документы. Даже немецким солдатам запретили расхаживать по главной улице.
В назначенное время площадь начала заполняться солдатами. Офицеры выравнивали ряды, осматривали выправку. Вдруг из театра появился обер-фельдфебель: смертельно бледный, с выпученными от страха глазами, он что-то несвязно пробормотал взбешенному коменданту города гауптману Брандесу.
— Свинья! — задыхаясь от гнева, рявкнул Брандес. — Если к приезду генерала не найдете украденный микрофон… голову сниму! На фронт отправлю!