– Сообщение поступило только что, – сказал де Сильва, разглядев в глазах Роберта подозрение. – Увы, сэр, это правда.
Новость сообщил де Сильва, а это означало, что она была получена в результате слежки. Неужели ее телефон прослушивался? И если это так, то, вероятнее всего, по приказу этого подонка Паша из-за его последнего свидания – последнего в жизни свидания, как теперь оказалось, – с нею в июне? Оппи обмяк в кресле. Джин было всего двадцать девять, и она была вполне здорова физически. Значит, произошло что-то вроде автомобильной аварии или…
Вполне физически здорова…
– Она… это был какой-то несчастный случай?
– К несчастью, сэр, она покончила с собою.
Руки и ноги Оппенгеймера будто отнялись, все перед глазами расплылось.
– Расскажите… расскажите мне подробности, – сказал он, доставая из помятой пачки «Честерфилда» сигарету, и зажег ее.
– Судя по всему, она обещала вечером позвонить отцу, но так и не сделала этого. Утром он приехал к ней, но ему пришлось лезть в комнату через окно. Он нашел ее тело в ванне.
Роберт выдохнул дым и проводил взглядом поднимавшееся к потолку облачко. В мозгу бурлили мысли – и незавершенные, и уже оформившиеся в слова. В прошлом году он заплатил пятнадцать центов и посмотрел здесь, на базе, новое кино под названием «Касабланка»; он отлично понимал, что в нынешнем безумном мире судьбы двух маленьких людей не стоят и горстки бобов. Но, как ни крути, он бросил ее, переехав в Лос-Аламос; с тех пор они лишь однажды встретились – тогда, тайком, ночью. Неужели его уход – его пренебрежение своим долгом – привел эту взбалмошную, полную противоречий женщину, единственную женщину, которую он по-настоящему любил, к самоубийству?
Сердце ощущалось в груди грубо смятым пакетом из крафт-бумаги и при каждом движении больно царапало внутри. Естественно, он не мог сказать об этом несчастье Китти, но ему было остро необходимо поговорить хоть с кем-нибудь.
– Скажите, капитан, умеете ли вы хранить тайны так же хорошо, как и раскрывать их? – Де Сильва открыл было рот, но Оппи вскинул руку с зажатой в пальцах сигаретой. – Нет, я вовсе не ожидаю от вас ответа. Но позвольте сказать вам кое-что. Мисс Тэтлок… Джин… изумительная девушка. Мы с нею были знакомы много лет, дважды чуть не поженились, но… – Оппи осекся, с изумлением почувствовав, что у него перехватило горло, и это был не обычный приступ кашля, свойственного очень многим курильщикам; можно было подумать, что сама его натура протестует против того, чтобы эти слова прозвучали вслух. – Оба раза она… она отказывалась чуть ли не в самый последний момент.
Вот и все, что он мог сказать, а кое о чем лучше умолчать – о том, что касается ее… или его самого. Она отказывалась, потому что понимала, что все очень сложно. И все же у них было так много общего – вкусы, интересы. И он не мог бы обвинять кого-то другого в неопределенности, в неуверенности в себе – потому что и сам был таким – одновременно и тем, и этим.
– Соболезную вам, – сказал де Сильва, и Оппи счел возможным поверить в его искренность.
– Она хотела увидеться со мною перед тем, как я переехал сюда, – продолжал Оппи, – но я не смог тогда выкроить время. Лишь три месяца назад я…
– Да, – мягким голосом вставил де Сильва, – я знаю.
– Конечно, вы знаете, – ответил Оппи и светски кивнул. – Я всей душой предан ей. Ну, и вы, конечно, знаете и о том, что и после моей женитьбы на Китти мы с нею состоим… – Он умолк, перевел дыхание и поправился: – Состояли в интимных отношениях.
Какие сдержанные, точно подобранные слова, думал Оппи. Почему нельзя просто сказать все громко и ясно? Он любил Джин, любил ее гибкий ум, любил ее страстные убеждения, любил ее благородную артистичную душу, любил…
Он с изумлением почувствовал, что его щеки мокры, и поднял руку, чтобы вытереть слезы. Но на смену им тут же набежали новые, и больше, чем прежде.
– Извините.
– Вам не за что извиняться, – почти ласково сказал де Сильва.
Нет, было за что. Он подвел ее. Он ведь хорошо знал о ее приступах депрессии. Они часто говорили о них, и он не раз отговаривал ее, отводя от края пропасти, даже рассказал ей о том, как однажды летом 1926 года подумывал покончить с собой, когда родители увезли его в Бретань после катастрофически неудачного в социальном и научном плане, как ему двадцатидвухлетнему казалось, года, проведенного в кембриджской Кавендишской лаборатории. И все же, несмотря на его искренность, несмотря на его поддержку, несмотря на его любовь, Джин ушла.