Конечно за последние годы много сделано для того, чтобы очистить наше восприятие истории от вульгарного социологизма. Однако в полном соответствии с известной мыслью Ст. Е. Леца о том, что, свергая памятники, нужно оставлять пьедесталы — всегда пригодятся, на место старых мифов тут же пытаются поставить новые. И История снова оказывается гербарием, причем таким, где подпись под экспонатом важнее самого экспоната.
Историками давно введен в научный оборот термин «презентизм». В данном случае смысл его можно определить примерно так: оценка прошлого, исходя из представлений и нравственных ценностей сегодняшнего дня. Этот подход весьма похож на ту реставрацию памятников, после которой остаются руины. Ну, например, что сказали бы о нравственности прекрасной половины человечества конца XX в. люди, жившие 100 лет назад, если бы оценивали ее только по длине юбок?
Наши герои — люди своего времени. И только когда мы будем рассматривать их жизнь, исходя из этого, мы сможем приблизиться к пониманию и их самих, и их времени, сумеем ответить на вопрос, почему солдатский защитник Сабанеев терпеть не мог солдатского защитника М. Ф. Орлова, почему вольнодумец и фрондер Ермолов так расправлялся с жителями Кавказа, что и теперь его имя не могут спокойно слышать их правнуки и др.
Государь или Отечество?
В прошлом веке Кольбер еще смешивал королевство и родину.
Энциклопедия Дидро и д'АламбераЧесть моя мне милее всего.
А. В. СуворовИтак, дружба…
«Любя и почитая вас с тех пор, как знаю, никогда не думал переменяться» (Закревский — Воронцову, 1817 г.);
«Каждый знак твоей ко мне дружбы и памяти сердечно меня радует, ибо ты мне старый друг, я тебя люблю душевно, познакомились мы не в передних и не [на] вахт-параде, а там, где людей узнают и где связи основываются твердые, ибо начало оных, смею сказать, взаимное уважение» (Воронцов — Закревскому, 1820 г.);
«Люблю тебя, Арсений, и всякий раз более научаюся почитать благороднейшие свойства твои, которые редко природа сотворяет. Это написал бы я тебе кровью моею! правде Бог свидетель!» (Ермолов — Закревскому, 1818 г.);
«Стыдно писать ко мне: „в нынешнем веке люди переменчивы“. После сих терминов смело могу сказать тебе, любезный друг, что ты не хочешь знать меня хорошо. Но Закревский раз полюбить может как друг и после по гроб непеременчив» (Закревский — Киселеву, 1815 г.)[4].
В анализируемой переписке легко найти еще немало подобных уверений, которыми осыпают друг друга самые что ни на есть боевые генералы, которым далеко за 30 и даже за 40 лет (право, трудно представить что-либо подобное, вышедшее из-под пера генералов XX века, например, письмо Конева Жукову?!) У каждого времени множество примет. Дружба, дружество в высоком смысле слова — в крови у этих людей. Россия в целом еще не дозрела до переводов Байрона, и мысль о том, что в дружбе всегда один раб другого — из другой эпохи.
Впрочем, способ выражения дружеских чувств — а это тоже знак времени — мог быть и не столь сентиментальным: «Я твою рожу знаю, а сестры твоей не знаю, а потому прошу прислать ее портрет. Я люблю все, что любит Воронцов. Дай бог, чтобы она родила такого же урода как ты» (Сабанеев — Воронцову). Или: «Забыл тебе послать Мадатова портрет, теперь препровождаю. Нет ли у вас еще таких уродов, присылайте их ко мне… Приготовь мне свой портрет и пришли. Я к тебе прикомандирую свою рожу, снятую, когда я в ярости говорю речи фузинцам. Нельзя ли с брата Василия снять план. Мне бы очень хотелось» (Ермолов — Закревскому).
Полагалось также на людях быть скромным и считать, что друзья непременно способнее тебя. Но признания такого рода делались уже без пафоса или иронии, а с серьезным видом, делавшим эту кокетливую скромность несколько сумрачной:
«С Ермоловым в достоинствах и пользе, которую он, конечно, принесет в Грузии, я равняться не могу» (Воронцов — Закревскому);
«Охотно признаюсь, что не имею равных ему (Воронцову — М. Д.) способностей и состояние бедное не могло доставить мне равных способов воспитания» (Ермолов — Закревскому);