Но оборванец строго и немедленно переспросил: – А что же только один?
Скосил бусинки на фарисеев, но те уже отвернулись. Иуда так быстро наклонился к оборванцу, что тот не успел отпрянуть. И так близко, что на миг открылась взору Иуды впалая, немытая грудь.
И на шейном шнурке обвис богато затканный золотыми и синими нитями тощий кошелёк. Мгновенно обшарив правым глазом пазуху оборванца, Иуда упёрся ему в лицо.
Оборванец отшатнулся и застыл под взглядом Иуды, холодным и немигающим. И непонятно ему было, куда смотрит Иуда…
Голос у Иуды то скрипуч, то басовит. И хриплый, и гулкий. И услышал Оборванец, что голос у Иуды – не один. Для каждого слова у Иуды – свой голос… и слова вытекают из Иуды как песок. Мягко оглаживая, неторопливо пожимал свой камень Иуда. Прошелестел Оборванцу на ухо, то ли жалобно, то ли насмешливо:
– Зачем Иуде много камней? У Иуды слабое сердце… у Иуды болит спина. Иуде достаточно одного…Оборванец послушно уставился на камень, так не схожий с булыгами из смертных корзин, почти шар, схожий по цвету и гладкости с алебастром. Пискнул что-то осевшим голосом, но тут раздался приглушённый углом женский крик и Оборванец торопливо начал протискиваться в толпу.
Амбарная дверь распахнулась, и животным ужасом выплеснуло через проём. Пухлый и Жилистый выволокли обезумевшую от страха молодую женщину, одетую в длинную, до пят, белую рубашку, верх которой был испачкан чем-то сочно-красным, схожим по цвету с гранатовым соком. Женщина судорожно вцепилась в нижнюю перекладину, но Жилистый молча и раздражённо ковырнул её руку ногой.
Тонкие пальцы разжались…
Её быстро поволокли и через пару шагов её роскошные смоляные кудри и белая рубашка сделались одинаково грязно-серыми. Проволокли чуть ли не под копытами осликов, которые пугливо уступили путь человеческой злобе и страху. Женщина, ломая ногти, цеплялась за каждый чахлый кустик, веточку, любой бугорок, её пальцы уже были в крови…
И как только выволокли её за угол, снова замелькали в толпе тёмные , неприметные, дружелюбные. Подталкивая и подсказывая, злобили уста, распаляя звериное.
И уже рычала толпа, щеря стоглавую пасть:– Смерть блудодее!
– Разбить сосуд мерзости!
– Пусть сторицей вернёт Закону свой грех!
– Забить её!
– Забиииииить!!!
Оборванец неистовствовал громче других.
Он перебрался в первый ряд, на самый край, слева от фарисеев. От возбуждения он начал приплясывать. На плече блудодеи разорвалась рубашка, обнажив молочное плечо и Оборванец судорожно сглотнул тощим своим кадыком, слюнявя клочковатую бородёнку. Он оскалился, жадно, плотоядно глазами ощупывая её всю.
И всё громче и яростней рычала толпа.Жилистый и Пухлый подволокли женщину к передней, уютно нагретой солнцем стене. Бросили. И оставшись подле неё, уставились на фарисеев. Несколько женщин с кувшинами, что вышли из улочки к водоносам, взглянув на толпу, торопливо повернули назад, а толпа тем временем принимала форму большого лука, где стена была ненатянутой тетивой.
Женщина глухо стонала, стараясь вжаться в стену. Она натянула рубашку на голову, и обнажились её смуглые, стройные икры. Оборванец потерял дар речи, впившись в женскую плоть бусинками крысиных очей.
Он облизал чёрный, немытый рот и шагнул, не понимая, что делает, но тут кто-то из толпы подал зычный голос:
– Пусть говорит левит!Оборванца дёрнуло назад, ошалело он замотал головой…
Первый фарисей, опекающий старого торговца, поднял руку. Улетели ввысь, в темнеющую глазурь последние крики, и послушно смолк ропот, и длилась тишина, но молчал Первый фарисей, ожидая, что утихнет, успокоится само дыхание у толпы. На женщину, брошенную у стены, никто не смотрел. Фарисей ждал, и стало слышно, как переступает голодный ослик за амбарным углом, позванивая бубенчиком.
И только тогда заговорил Первый фарисей, и когда он заговорил, слышно его было отовсюду: – Заповедано Моисею от Господа! И нашим отцам от их отцов – Не прелюбодействуй! Если уличена в том жена, то нужны двое, кто скажет против неё…
Первый фарисей взглянул на старого торговца: – Ты говоришь против своей жены. Чей ты сын и чем занимаешься?
У торговца тряслась голова, как стакан с костями, словно одурманил он себя сикерой с кореньями… той, что спаивают молодых глупых щёголей в портовых притонах Сидона и Тира, чтоб обобрать… так тряслась его голова. Или он достиг уже тех лет, что, кивая, соглашался со всем, что слышал? Или помешался от удара, что нанёс ему его Господь минувшей ночью?…
В дребезжащем голосе торговца сплелись злоба и горечь… – Я Цадок, сын Нелева… Я уехал в Кану продавать шерсть… Там я продавал… И продал быстро и хорошо… и оттого вернулся на день и ночь раньше, чем полагал …