– Что ты видел? – прервал его Первый фарисей.
Следовало отдать должное Цадоку, сыну Нелева. Он пытался соответствовать торговому своему и мужскому достоинству. Но давили со всех сторон косые ухмылки.
И Цадок чувствовал, как злорадствуют добрые горожане, не сочувствуют, нет, злорадствуют! Он ненавидел их всех! Теперь он – притча во языцех. До самой кончины. И говоря его имя, каждый потом ехидно добавит: «…а это тот, у которого…» Каждый скажет, да только не он. Как он завидовал им!!!
Слишком много и сразу для старого сердца… слишком много… … и потом… ну да что теперь?..Старик набрал в грудь воздуха:
– Я вошёл в дом. Со мной вошёл мой писец… вот он…
Торговец ткнул в молодого писца трясущейся рукой, и Первый фарисей веско наклонил голову. Второй фарисей, опекающий писца, не шевельнулся.
– Мы увидели… я увидел! Она открыла любодею своё лицо! И то, что ниже! И нечестивец трогал её! Всю! Он надел плащ раба, но под ним был хитон из тончайшего виссона, он не раб! А я разбираюсь в тканях…
Его достоинства хватило ненадолго… Заклокотала и поднялась по горлу горькая желчь, и его дыхание, выжатое торгами и прибылью, измельчённое гневом и побитое старостью, сбилось в душные, спекшиеся комки. Первый фарисей положил ему руку на плечо, и начавший задыхаться Торговец, пришёл в себя.
Но только для того, чтобы сорваться в визг: – …Мы вошли… да, вошли! Она закричала, и любодей сразу закрыл своё свиное рыло плащом! Он так сильно толкнул меня, что я упал! Я не смог его разглядеть! Сбежал, сбежал!
Первый фарисей снова положил ему на плечо руку, но Цадок уже не чувствовал, продолжая визжать:
– Они… смеялись! Они пили моё вино!!!
Цадок снова начал задыхаться, обслюнявились уголки рта, он захрипел, стиснув немощные кулаки.
– Пусть признается! Пусть назовет имя… Имя!!!
И принародно обличив блуд, стал навечно посмешищем. Он судорожно ловил ртом воздух, и Первый фарисей, подняв руку, прервал его: – Ты сказал!
Первый глянул на Второго. Тот выступил вперёд и обернулся к Писцу, чтобы смотреть и видеть в упор. Писец уводил взгляд в сторону, ложно упирал в землю, поднимал трусливо, украдью, взгляд его бегал, как лисица под стрелами…
Но поймал Второй фарисей те бегающие глаза, и поймав, начал жёстко вколачивать в них слово за словом: – Ты говоришь против чужой жены. Чей ты сын? Чем ты занимаешься? Что ты видел?
Писец растерянно прошептал. Второй фарисей был неумолим:
– Тебя только видно. Громче!
Писец выдавил еле слышно: – Я Захария, писец… сын Бен-Акибы…
– Громче! Закон не слышит!!!
Писец, было, начал громче, но запнулся, и уронил голову. Фарисей положил руку на его плечо и взглядом поднял подбородок. И вытянул изо рта писца раскалённый, сдавленный шёпот:
– Она была нага, когда… я вошёл…
Толпа выдохнула, как похотливая собака. Хотела вдохнуть, но Второй фарисей поднял руку, оставив открытыми рты:
– А зачем ты вошёл?
– Мне передали, что господин возвращается. Он заказал новые описи, и я старался сделать быстро. И выполнил раньше… я хотел получить оплату… и ждал у ворот…Писец смолк, его губы задрожали. Второй фарисей встряхнул его, как куклу, плетённую из соломы: – Дальше!
Писец захныкал: – Я вошёл вместе с ним… мы вошли…
Но неумолим, как Закон, был фарисей: – Ты видел?
– Да! Да! Я видел!
Отчаянный крик писца облетел притихшую толпу, и Второй фарисей торжествующе поднял руку: – Ты сказал!
Первый фарисей посмотрел на служителей и те подбежали и подали Второму по камню. И тот торжественно принял камни в обе ладони. Сжал. Поднял над головой и служители отбежали к женщине. Второй повернул голову к Первому… …Первый обвёл толпу торжествующим, гневным взглядом. И заговорил…
Его слова испепеляли, закаляя толпу, чеканили, обтёсывая с боков, и превращали толпу в войско. Слова падали, как камни, кроша горожан, сплачивали, цементировали и превращали в груду, в броневую пехоту, в монолит… – Да слышат все! Двое видели блуд. Женщину предадут каменной смерти. Если после того обнаружится сговор, лжесвидетели будут прокляты Господом нашим. Половина их имущества отойдёт городу. Их правую кисть отсечёт меч. Если ведают, что творят, пусть первыми бросят камень!
Женщина сжалась в комок, обхватив руками роскошные пряди, пепельные от пыли и страха.
– Пощадите! Пощадите! Пощадите!
Женщина кричала не переставая, но закованный в броню Закона Капернаум был глух. Она кричала всё тише и безнадежней. Толпа сомкнула уста. Никто не двинулся с места. Женщина охрипла и смолкла.