Быстро стемнело. До чернильной темноты. До сажи. И был только едва приметен в угольной пустоте крохотный язычок пламени. Ветер, взметнувший песок, опустился, затих…
И пламя осмелело…
Светильник на низком столике осветил чашу с вином, и блюдо с гранатами, и низкую тахту, устланную коврами, и двоих…
Чужого мужчину в груботканой хламиде раба, пола которого была намотана им на левую руку. И молодую, красивую женщину…Чужак правой рукой выжимал гранат. И соком, текущим сквозь пальцы, поил женщину. Он медленно вёл рукой из стороны в сторону, и женщина призывно и гибко следовала за тоненькой красной струйкой всем телом. По роскошным чёрным кудрям перетекали рыжие от светильника блики. Она полулежала на высоких подушках, обнажив грудь и живот, и рубашка из белённого тончайшего льна свободными складками легла ей на бедра. Долго и ловко она ловила ртом гранатовую струйку, но вот промахнулась. Они засмеялись…
Пролитой сок причудливой алой вязью окрасил её цветущую женственность, гладкие плечи и полную грудь, и гибкую талию, и бёдра, почти нагие…
У Чужака всё предплечье было вымазано соком. Он качнулся, и светильник выхватил его сильное, смуглое плечо. Гораздо хуже был освещен торс. Но, пусть с трудом, но можно было разглядеть под хламидой дорогую пряжку, скрепившей хитон на левом плече. Лицо мужчины уходило во мрак, лишь чуть высвечивала небольшая, иссиня-чёрная борода, завитая по сирийскому образцу.
Чужак бросил на блюдо выжатый гранат, и она припала губами к его обагрённой ладони, восторженно прошептала: – Какие сильные у тебя руки…
Он опустился перед ней на колено и достал из-за пояса женский браслет. Её гибкая, тонкая кисть скользнула в браслет, как куница в дупло. Браслет упал на локоть, великоват… Тихо и мелодично зазвенели на браслете золотые подвески. Чужак улыбнулся, и виновато, и восхищённо.
– Какие маленькие у тебя руки…
Она засмеялась, мягко, тихо и счастливо.
И всё настойчивей прижимала его голову к своим бёдрам, в складки рубашки. Он послушно склонился, припал… а она гладила ему голову и спину, и подаренный браслет скатывался на кисть. И улыбка её была легка и свободна. Счастливая, она сонно прикрыла веки… …и услышав дверной скрип, широко распахнула глаза.
И истошно закричала, до ледяного озноба, всей кожей.
Двери распахнулись. Свет от лампы ударил её по лицу. Она отшатнулась. Вошли и застыли двое. Старый Цадок, с большой лампой в руке и его писец Захария со свитками, что медленно и бесшумно начали осыпаться из его рук на ковёр.
Не прекращая кричать, она охватила себя руками, всю себя, омытую гранатовым соком. Волнистым, смоляным покрывалом упали на лицо кудри. Чужак, распрямившись с колена, с разворота ударил Цадока в грудь левой рукой, на локоть которой был намотан плащ, прикрыв этим ударом себе лицо, как чёрным воскрилием…
Торговца снесло в угол комнаты. Выбитый светильник покатился по полу, расплёскивая масло. Но масла было на самом дне, так экономен был Цадок, а проще – прижимист…
…и пламя не занялось…
Чужак исчез в дверном проёме, угольным мазом чиркнул по стене его плащ, испарилась тень…Но, по-прежнему, мирно горел светильник на столике. Захария, обронивший свитки и забывший о них, не видел ничего, кроме женщины. Он не верил тому, что открылось ему. Беззвучно шевелил он губами и что-то яростно доказывал сам себе. Проживший немного, никогда прежде не видел он взрослой женской наготы. Он впал в транс, застигнув момент обоюдной любви, он замер, скованный страхом и восхищением.
– Ревекка… – прохрипел из угла Цадок.
Не вставая, на карачках, торговец пополз к тахте…
А Захария уже открыто, по-мужски, любовался наготой Ревекки, безвозвратно повзрослев в эти мгновения. Парой жарких костров рябил светильник в его цепких, познавших числа, глазах.
– …в заветной глубине сердца схоронила она бурный поток… с Цадоком же… не поделилась ни каплей! …
…так, наверное, думал Захария, бедный писец, тоскующий по уютной домашней любви, несбыточной для него, малоимущего. Так глядел он на распахнутую её, отторгнувшую стыд, наготу…
Но если бы он умел перевести в слова свою тоску по супружеству! По млеющему жару женских коленей, что распластала для законного мужа сладкая, душная ночь…
…по влажным словам со сбитым, терпким дыханием, стекающим в темноте в ухо любимого вместе с горячей женской слюной…Захария молчал. Грохотало в его сердце. Рушились скалы на тёмной его стороне, неподвластной чужому взору, и там, в пляшущем смерче, распадались миры…