В то время никто и не заметил одинокого коня под пустым седлом, который рысил вниз по гутянской дороге.
Вспотевший верховой подлетел по перелогу к Зазыбе с Вершковым, разделил их, оттеснив друг от друга каурым жеребцом. Он что-то залопотал явно угрожающе и стал махать плеткой в сторону гутянской дороги, куда уже гнали со всех сторон остальных веремейковцев, за это время не успевших далеко отойти от криницы.
— Что стряслось? — громко крикнул Зазыба, когда они с Парфеном Вершковым наконец оказались среди толпы под конвоем.
Ему не ответили: уже ворчал близко знакомый «хорьх», и веремейковцы, пугаясь, отбегали на обочины, освобождая дорогу.
Неизвестность точила душу.
Странно, но Драница тоже стоял в толпе — уже небось посчитал за лучшее держаться в стороне от Браво-Животовского. Знал, бестия, бьют иной раз за то, что перегнул палку, но может попасть не меньше, если даже не больше, и за то, что не догнул.
Тем временем Браво-Животовский, хоть и побитый, не затаил обиды на немцев. И выслуживался искренне — то на удивление резво, несмотря на свою грузность, обегал веремейковцев, словно боялся, что те не захотят стоять на месте, то торопился опять к немцам, вроде бы для того, чтобы спросить у них, получить новое задание, и большей частью задерживался все возле одного, который, видно, и был за командира. Немец этот — лицо широкое с большим носом, который начинался чуть ли не с середины лба — при своем росте выглядел слишком толстым для ловкого конника.
Зазыба слышал, как приглушенно гомонили вокруг веремейковцы, все больше бабы, потому что парни, казалось, стояли в толпе молча, но по всем — и по мужчинам, и по женщинам — было видно, что прежнего страха, прежней растерянности, которые владели крестьянами еще совсем недавно, на суходоле, теперь не ощущалось, по крайней мере, ничего похожего на лицах односельчан Зазыба не приметил, будто после случая у криницы те не верили, что вообще что-то может угрожать им.
Надымив, броневик наконец проехал через расколотую на две части толпу и, не останавливаясь, покатился с горки к раскрытым воротам.
Оказывается, верховые только и ждали этого. Сразу же запрыгали в седлах, замахали плетками.
— Скорей, скорей! — начал подгонять веремейковцев и Браво-Животовский.
Уже на подходе к воротам к Зазыбе в толпе протиснулся Драница.
— Денис, как там его…
— Что?
— Дак… —Драница явно искал Зазыбова Взгляда.
— Что тут стряслось у вас? — спросил Зазыба.
— Дак… Конь ихний, как там его, прибег пустой из деревни.
— Ну и что?
— Как что? Может, кто наш, как там его, пристукнул…
— Глупости, — сказал уверенно Зазыба. — Наши все были здесь. Сам же знаешь.
— Дак, как там его…
— А у тебя небось поджилки дрожат? Ай уж не надеешься на дружка?
— На Животовщика, как там его? Да ведь вон как старается!
— Ну что ж, — спокойно ответил на это Зазыба, — не хотела собачья лапка лежать на лавке, дак придется упасть под лавку.
— Ну да, как там его, — что-то не поверил в Зазыбову аллегорию Драница. — Антон завсегда сухой из воды выйдет. Для него все равно, черное ли, белое ли.
— Как бы не так, — насильно усмехнулся Зазыба. — Ты же сам, бывало, в компании любил приговаривать: придет коза до воза, а мы ей кнутик. Помнишь?
— Дак, как там его…
— Вот видишь, тык-мык — и сказать нечего. А все потому, что учат тебя поздно.
Драница мигнул, словно заплакал.
— Дак без муки, как там его, нема и науки. Но что с нами будет? Куды нас ведут?
— Сам же видишь, в деревню. А в конце концов, поинтересуйся у своего дружка, тогда и мне подробно расскажешь.
— Дак…
Зазыба поискал взглядом Парфена Вершкова.
— Слыхал, что говорят? — спросил он через головы…
— Слыхал, — ответил Вершков, пробираясь ближе.
— Я что-то не верю. При чем здесь лошадь? Мы же все были вместе!
— Дак и я прикидывал уже. Выходит, так.
— А там… Словом, надо, Парфен, глядеть, чтобы не принудили нас латать дырявые портки.
Солнце заходило за лес чистым. Зацепившись за макушки деревьев над озером, оно уже ровно догорало там.
Внезапно на дорогу, прямо под ноги веремейковцам, выскочила из картофельных борозд собака. Это была Хрупчикова лайка, и ее все узнали — по закрученному бубликом хвосту, по красному языку, который вечно ходуном ходил, даже в лютый мороз. Собака Хрупчикова вообще была безобидным животным, она мало когда пребывала в деревне, все бегала безголосо по округе, гоняла кого-нибудь вдоль и поперек по засеянным полям. Во всяком случае, ни лая, ни злобы ее в Веремейках никто не помнил. А тут тихоня нечаянно вякнула, будто с перепугу, на знакомых людей, отскочила на обочину и кинулась к конвоиру, ехавшему по правой стороне, норовя вцепиться зубами в свешенную ногу в стремени. При этом она громко гавкала, легко, как мячик, подскакивала, даже конь под седоком заволновался не на шутку, пошел боком, спотыкался и пятился.
— Силантий, — встревожился кто-то в толпе, — позови ты, ради бога, собаку свою, а то…
Но Хрупчик не успел и слова вымолвить — конвоир моментально сорвал карабин, что наискось висел у него за спиной, и, даже не щелкнув затвором, выстрелил в разъяренную собаку, которая сразу же ткнулась мордой в заросшую травой землю, забилась в судорогах, будто глотнула, с хлебной приманкой быстро действующей отравы. Веремейковцы, на глазах у которых свершилось это, в ужасе втянули головы, даже сбились с ровного шага. А какая-то женщина запричитала в голос, но тут же испуганно подавила плач.
— Ну вот, дожили, — сказал кто-то, — и заступиться некому.
— Кто ж это полезет теперь на рожон? — послышался ответ, и Зазыба узнал — голос вроде бы принадлежал Ивану Падерину. —Вон, собака только загавкала, и то…
— Жалко собаку…
— Что уж тут плакать по шавке, коли день такой — что худо, то и лихо, — сказал Силка Хрупчик, которому, может, пока одному было о чем горевать — за воротами при дороге осталась лежать его собака.
— Оно так, — поддержал Хрупчика кто-то из женщин, — только пусти первую слезу — за ней сразу другая потечет, потом и не удержишь.