- А дитя-я-ятко мое-е, - запричитала наконец Марфа, - отку-у-уль же ты взя-ялся? Как сне-е-ег на голову свали-и-ился! А я же тебя только что во сне-е-е ви-и-идела!..
- Замолкни-ка на минутку, - попросил ее Зазыба и обратился к Масею: Ты вот что скажи мне, сынка, будем твой приход скрывать от людей или нет? Может, окна надо завесить? Может, не каждому надо знать, что ты вернулся?
- Чего уж прятаться?.. - даже не повернул головы от матери Масей. - Да и до каких пор прятаться? Все равно долго не напрячешься!
При этом казалось, что Масей отвечал слишком равнодушно, в голосе даже слышалась досада, будто недоволен был отцовским вопросом.
- Ну, гляди, сын!..
Пока сын с отцом переговаривались, Марфа прямо затаила дыхание, и вид у нее от этого стал какой-то надутый, нахохленный. Но только Зазыба вымолвил последние слова, она сразу же ожила, заговорила снова, по-прежнему обращаясь только к сыну. Было в ее восхищении, в ее материнской повадке что-то совсем беспомощное, детское, - и правда подумаешь, что встретились после долгой разлуки не мать с сыном, а младшая сестра с братом.
- Дак я отцу вот хотела рассказать про сон, а теперь и ты тут, ласково толкнула она Масея. - Расскажу зараз тебе. - Она больше не растягивала слов, говорила, как обычно, только временами сбивалась, словно все еще от той радости, какая жила в ней. - Дак вижу я...
Зазыба снисходительно усмехнулся: вот привязалась старая со своим сном!.. А в душе его между тем украдкой ворохнулось что-то похожее на зависть, будто он стал вдруг лишним в хате, будто это уже не общая их радость, что сын вернулся, а только материнская...
- Матка наша теперь самая отгадчица снов, - не меняясь в лице, сказал сыну Зазыба, явно дразня жену. - Даже никуда не ходит. Сама разгадывает. Один раз голову и мне было задурила - кричала какая-то курица петухом, да и все тут!..
- Дак то же не сон был, а примета, - не дала рассказать ему дальше Марфа. - И не к тому тогда курица пела. Я говорила, что будет... - Но спохватилась, не стала передавать давнего разговора между ними, чтобы не испортить сыну настроения. - А сон дак и взаправду вещий! Пришел вот Масей. Значит, сон правильный был, раз все сбылось.
Масей перевел взгляд на отца, потом снова на мать - детством вдруг дохнуло, далеким детством: и тогда вот так же отец с матерью ревновали его друг к другу, благо единственный сын на двоих, одно дитятко. Мальцом Масей умел даже выгадывать на их наивной ревности, на их смешной игре - "Мой Масейка!.." - "Нет, мой!" - а теперь ему почему-то жалко стало и мать и отца, может, стыдно от взрослой своей проницательности.
Отец, нечаянно угадав Масееву жалость, посуровел моментально и велел, как хозяин, которому наконец пришла пора распорядиться:
- Ты бы лучше собрала, старая, на стол. А то мы сына все байками кормим, как того соловья.
Мать виновато всплеснула ладонями, очумело забегала по хате, тыкаясь из угла в угол.
- А дитя-я-ятко ж мое-е-е! - снова запричитала она чуть ли не в голос. - Может, ты и правда голо-о-одный пришел, может, и е-есточки хочешь, а я все голову тебе дурю-ю-ю!..
Но Масей принялся успокаивать их:
- Не надо, не надо! Я сыт. - И, когда мать уставилась на него, затряс головой и замигал, чтобы его словам было больше веры.
- Дак... - Марфа растерянно застыла возле шкапчика, висящего в простенке между порогом и крайним окном, потом бросила недоверчивый взгляд на Дениса, который все еще стоял посреди хаты, с того самого момента, как привел сына.
Муж промолчал, вроде его не касалось, что сын отказывался от ужина, хотя какой в эту пору ужин!..
Сын тем временем, не вставая со скамьи, всем обеспокоенным видом, жестами показывал, что он вправду есть не хочет, как не хочет, чтобы мать вообще из-за него хлопотала...
А та взяла да не поверила, махнула на обоих рукой, мол, а ну вас! Растворила шкапчик, принялась вынимать посуду.
- Я правду говорю! - уже почти взмолился Масей, обращаясь теперь к отцу: надо было все-таки растолковать, почему он отказывается от ужина, ведь деревенские даже чужого человека, в какую бы пору, позднюю ли, раннюю ли, ни попросился тот в хату, не уложат спать некормленым, а тут сын! Меня в Белой Глине тетка одна накормила, - объяснил он. - Хлеба вынесла. Большую краюху. Ну, я и умял всю, потому что день целый перед этим пролежал в лесу. Так что есть я правда не хочу. Разве что напиться дайте. - Он устало сгорбился, упираясь локтями в колени.
- Дак, может, молочка тогда? - птицей встрепенулась мать.
- Давай молочка, - ласково улыбнулся сын. - А то хлеб какой-то непропеченный у белоглиновской был, аж нутро жжет. И воду, кажется, пил из Беседи, а все жжет.
- Это не хлеб виноватый, - выслушав сына, сказал Зазыба. - Живот твой виноватый. Что-то в желудке порушено. Здоровый желудок и сырой хлеб одолеет. У здорового человека желудок как жернова. Ему только подавай.
- Может, и так, - согласился умиротворенный Масей. - Не на курорте же столько лет был. - И глянул испытующе на отца, тот даже голову вдруг опустил, будто тоже был виноват, и спрятал глаза.
Обхватив бережно обеими руками, мать внесла из сенец черный с высоким горлышком гладыш молока вечернего удоя - она всегда на ночь оставляла молоко в чулане, чтобы не прокисало.
Масей пересел с лавки к столу, втиснулся на ту скамейку, что стояла между внутренней дощатой перегородкой и столом. Покуда он шел от лавки, отец успел оглядеть его, как говорится, с ног до головы, потому что до этих пор - и тогда, на крыльце, и теперь на лавке - сын все время сидел. Кажется, и рост у сына был прежний, и фигура такая же, но в лице явственно замечалось новое, и не столько потому, что сын отощал (в конце концов, невелика хитрость отощать человеку в такой дороге), сколько потому и, может, скорей всего потому, что лицо его стало как бы прозрачным. Зазыба отметил и ту мелочь, что для такого радостного случая сын улыбается маловато, все больше говорит с матерью, будто озабочен или болит у него что и боль ни на минуту не проходит. И еще Зазыбу удивило - сын так и не разделся в отцовской хате, не снял заношенного пиджака, похожего чем-то на старую куртку, словно рассчитывал на временный приют.
"Нелегко, ох, нелегко нам будет друг с другом..." - вдруг подумал Зазыба.
Между тем Марфа сполоснула чистой водой медный ковш, который сняла с гвоздика на стене, поднесла его к самому краю гладыша, чтобы не пролить сливок, схваченных желтоватой пленкой, и уже потом полегоньку наклонила гладыш. Белая струя проворно зажурчала в литровом ковше.
Отец сказал, явно подбадривая сына:
- Вот поживешь с нами, матка и отпоит тебя молоком. Пройдет тогда и изжога твоя, и всякая лихоманка пройдет, если завелась где.
Наконец Марфа поставила перед сыном ковш с молоком, сама стала напротив, шагах в двух от стола. Сын сразу же схватился за ручку, начал жадно пить, чувствуя почему-то неловкость оттого, что на него пристально глядят и мать, и отец. Отпив полковша, Масей оторвался, чтобы передохнуть, минуту, может, даже больше сидел неподвижно. Потом снова взялся за ковш. А как выпил до дна, засмеялся тихо, каким-то совсем иным смехом, будто до сих пор был не уверен, что вправду опростает знакомый с детства ковш, давнюю свою мерку. От этого нечаянного его смеха родители, казалось, повеселели.
- Ну вот, - воскликнула мать, - напился молочка, а теперь спать ложись, раз есть не хочешь. Зараз тебе постельку соберу. Выспишься, а там бог и раницу даст.
Масей упрямо покачал головой:
- И спать мне не хочется!..
- А дитя-я-ятко мое-е-е, дак ночь жа вон еще в окнах стоит!
- Я целый день спал, мама. И так сколько времени: день лежишь, спрятавшись в кусты подальше от дороги, а ночью шагаешь.
По этому разговору Зазыба понял, что материнская власть над сыном кончается.
- Ну что ж, пополуночничаем, - сказал он беззаботно. - Оно и правда, какой теперь сон!.. Ну, разве еще тебе, Масей... А нам с маткой уже сна немного и надо. Порой схватишь одним глазом час-другой, и довольно. Стареем мы с маткой, сын, стареем!
- Это ваши-то годы - старость?
- Стареем, стареем... - не принял Масеевой деликатности Зазыба. - Но может, и правда завесить одеялами окна?
- Дак... - Марфа непонятливо всполошилась: мол, за чем же задержка?