Иначе как данью теории эквилинеарности назвать этот перевод нельзя. Для человека, не знающего английский текст, предложение просто не имеет смысла.
Вторая цитата в переводе Пастернака (акт 5, сц. 2, строка 10):
Есть, стало быть, на свете божество,
Устраивающее наши судьбы
По-своему.
Английская фраза несет ту же мысль, что и строки из третьего акта: мы замышляем великое, но замысел кончается не так, как было задумано. И добавлено уточнение: есть высшая сила, которая по своей прихоти распоряжается нашими планами. Перевод сохранил только первую часть английской фразы: есть, значит, божество, ведающее судьбой человека.
Но разве стал бы Гамлет в разговоре с Горацио высказывать столь банальную мысль? Утрачено самое важное – противостояние рока и человека.
Перевод Лозинского:
…божество
Намерения наши довершает,
Хотя бы ум наметил и не так.
У Лозинского смысл точнее, однако чеканности речи Гамлета нет и в помине. А ведь Лозинский очень хороший поэт, но в переводе, следуя своей теории, пренебрегает и поэтической стороной, и внятностью мысли. Эти строки должны прозвучать и в переводе крепко и афористично, ведь именно эта мысль – ключевая в «Гамлете». Она терзает и Гамлета, и Ратленда, который участвовал в заговоре против дурного правления, надеясь на возможность создания в Англии, при содействии просвещенного монарха, государства Солнца. Заговор, как известно, окончился жестокой расправой над его участниками.
Вот так представлена русскому читателю трагедия Гамлета: мысль или искажена до неузнаваемости, или невнятна и непоэтична.
Вывод неутешительный. Во-первых, еще раз повторяю: стремление сохранить рифму, не исказив смысла в строках, – тяжелое бремя для переводчика, как только он не изворачивается, а стих все равно неадекватен: или смысл поплыл, или поэтическая прелесть пропала.
Но вернемся к исходной мысли: шекспироведы топчутся у открытой двери, ведущей если не к разгадке авторства, то к серьезному сомнению в авторстве Шакспера. А.С. Брэдли, углубившись в четыре великих трагедии Шекспира, пришел к выводу, что и герои в них, и ситуации из ряда вон выходящие. Герои – принцы, короли, военачальники; действие происходит во дворцах, замках, события связаны или с судьбой страны, или с частной жизнью общественно значимой личности. Так мыслить и воображать может только человек – плоть от плоти аристократической верхушки. Для русского литературного критика это бесспорно, это закон психологии творчества. Как же с этим справляется Брэдли, истинно глубокий и тонкий ценитель Шекспира? Я задалась вопросом, а что если бы он, закончив цикл лекций о шекспировской трагедии, тут же стал бы читать тем же студентам подробные лекции о жизни Шакспера, не приукрашивая ее спасительными мифами. Думаю, у слушателей наверняка возник бы вопрос, может ли человек, друживший с безжалостным ростовщиком, скупавший земли, дома, ячмень и ведущий долгие тяжбы с соседями и их поручителями, задолжавшими ему пару фунтов стерлингов, создать творения, великие в рассуждении нравственности, мировоззрения, психологической достоверности, пленяющие искренностью. То есть такие, что даются не только знанием и умением, но и чистейшим духовным богатст вом. Сравните русских писателей Толстого и Боборыкина – оба пишут о той среде, в которой росли и жили, пишут с замечательным знанием мельчайших подробностей жизни, и оба исповедуют одну мораль, не земную (бэконовское: истина – дочь времени), а ту, что дана свыше. Как же Брэдли сами-то спасался от проклятых вопросов? Вот начало его предисловия к лекциям:
«В этих лекциях я намереваюсь рассматривать четыре главные трагедии с одной-единственной точки зрения. Не буду говорить о месте Шекспира ни в английской литературе, ни в истории драмы… Оставлю нетронутыми, разве что слегка коснусь вопросов, относящихся к его жизни и характеру, к развитию его гения и овладению искусством…» [325] Действительно, серьезный исследователь не может не бояться копнуть жизнь Шакспера, ведь события никоим образом не сопрягаются с развитием творчества. И Брэдли лишь вскользь касается характера Шекспира. Но редкие и короткие его замечания чрезвычайно интересны.
Во второй лекции читаем:
«…Девять десятых явных ошибок в его пьесах не являются, по моему мнению, промахами вдохновенного гения, не владеющего поэтическим искусством, это огрехи великого, но небрежно пишущего автора. Нет сомнения, он часто писал в спешке и крайней усталости.
Он знал, что огромное большинство его зрителей не видят разницы между грубой поделкой и совершенным произведением. Он часто пребывал в унынии от того, что должен зарабатывать на жизнь, потакая их вкусам. Вероятно, в часы депрессии он бывал совершенно равнодушен к славе, и, наверное, в какие-то другие часы писание пьес представлялось ему пустяшным делом» [326]. Небрежности стиля, нестыковки событий, путаница имен, все это и правда есть у Шекспира. И Брэдли им дает частично верное объяснение. Но только за просчетами ему видится мелкий буржуа Шакспер с его «бизнесами», для которого писание пьес побочное занятие. А мне видится Ратленд, который был перегружен занятиями и подвержен приступам меланхолии – унынию и депрессии, и чья широта интересов поразительна, в чем нас уверяют авторы, воздающие хвалу Томасу Кориэту.