А баркарола повлекла
Гондолу в дом любви
К изящной нимфе. Но вотще!
По Чосеру «Амура куклой»
Не стал он: как бы не родить
Подобного себе малышку.
В других панегириках его называют «эльфом» и даже «карликом». Так что Ратленд, похоже, был невелик ростом.
В панегирике Роберта Ричмонда встречается еще одна интересная аллюзия. Ричмонд берет несколько эпизодов из путешествия Кориэта и разрабатывает их на свой вкус.
Это – посещение Кориэтом борделя в Венеции, затем прискорбная попытка полакомиться виноградом, окончившаяся бегством Кориэта от палки свирепого хозяина виноградника, и несколько других. Автор сетует на то, что у Кориэта недостало отваги сразиться с грубым, сильным мужланом: ничего не попишешь – в одном человеке вряд ли может соединиться храбрость и склонность к занятиям искусствами, что несколько противоречит началу панегирика. Вот если бы соединились, сообщает Ричмонд, то его Муза воспарила бы и он во всем уподобил бы Кориэта Ланцелоту (Sir Lancelot – самый знаменитый из рыцарей Круглого стола, вряд ли это сравнение случайно, корень слова в имени рыцаря – копье), а не сэру Дагоннету (Sir Dagonnet – шут короля Артура, скорее всего, тоже не случайное сравнение: реальный Кориэт числился шутом при дворе наследного принца Генри). И далее идут две строки:
Но ты поруганную честь отмстил,
Гусиное перо в него вонзил.
Разящее копье из Гуся.
Yet brave I grant is thy revenge for that his gross abuse,
Thy poinant pen hath stab’d him in, O piercing launce of Goose.
Так появляется новая замена копью – разящее гусиное перо, метафорически названное «копьем». Образ этот «перо – копье» встречается у многих авторов того времени, это, кажется, даже расхожий штамп. Имеется он и в панегириках: у Уильяма Остина это «flying pen», по-итальянски дословно «Пунтарволо». Интересно, что Кориэт сравнивается с птицами и животными, которые вооружены колющим оружием в прямом и переносном смысле слова (гусь, дикобраз). Возможно, это простая случайность. Все эти птичьи и звериные сравнения требуют особого исследования. В одном из панегириков появляется павлин, а павлин – птица с герба Ратлендов. И сегодня павлины гордо расхаживают по двору перед Бельвуаром.
Читая панегирики «Кориэта», я вглядывалась в каждую строку – не пропустить бы аллюзии на «потрясающего копьем». И вот что я нашла в последнем панегирике Вадиануса:
А легконогий путник Том,
Что сидя ходит, в пост пирует,
Сны видит въявь, глаголет молча –
Натянут дух как тетива,
И мысль опять уже в пути.
Взор поглощает все окрест –
Вот и срыгнул томище.
Кузне Вулкана это не под силу.
So nimble Tom, the traveller Trip-goe,
Who feasting fasts, and sitting walks
And waking dreams, and silent talks,
Whose spirits alwaies stand on tip-toe;
Whose minde on travels still indocked,
Eats Observations by the eyes,
Hath spu’d a booke of Crudities,
Which Vulcans forge will not concoct.
Делая поэтический перевод этого панегирика, не только необходимо сохранить стилистические приемы, но и строго соблюсти интонацию, линию симпатии автора. Эти восемь строк заключают, по моему мнению, следующую мысль. Никуда «Том» не ездил в 1608 году, судя по архивным записям: Ратленд полгода до своего дня рождения – 8 октября – из Бельвуара не выезжал. Сочиняя «Кориэта», он использовал привезенные из предыдущей поездки материалы, а также письма друзей и помощников, собиравших информацию в Европе о том, что там происходило в первом десятилетии века. (Письма эти имеются в архиве Бельвуара.) Он наяву грезит в своей обширнейшей библиотеке, мысленно путешествует, ум его снова готов сорваться в путь. Воображение таково, что глаза пожирают восстающие в памяти картины, разумеется, не без помощи давних путевых заметок и писем друзей из Европы. Между давним путешествием и работой над ним лежит десяток тяжких лет – казнь Эссекса, несчастный брак, великие трагедии. Так и родилась книга, исцелившая мизантропию, возродившая способность шутить, только это уже не прежние шутки – юношеские, разудалые и романтические.
Способность шутить вернулась, да она и не могла умереть совсем. Но это теперь гротескная усмешка над самим собой, принятие гротеска друзей. Что ж, гротеск отражает парадоксальный, абсурдный характер самой жизни. Это «Crudities» – «срыгнутое», но это больше не убийственная мизантропия Тимона Афинского, постигшего на собственном опыте грязную, алчную, жестокую, вероломную человеческую природу.