«Я, Шейлок, не даю и не беру с тем, чтоб платить или взимать проценты».
Немного дальше Шейлок пеняет Антонио:
Синьор Антонио, много раз и часто
В Риальто поносили вы меня
Из-за моих же денег и процентов,
– и в конце монолога прибавляет:
Синьор, вы в среду на меня плевали,
В такой-то день пинка мне дали, после
Назвали псом…
На что Антонио отвечает:
Тебя опять готов я так назвать,
И плюнуть на тебя, и пнуть ногою» [50].
Из пьесы, а также из эссе Бэкона ясно, что было и другое отношение к ростовщичеству.
Для знати и драматургов это была подлая профессия, но сами ростовщики не видели ничего дурного во взимании процентов при займах. Промысел этот был разрешен законом, они им занимались открыто, не чувствуя угрызений совести.
Шейлок говорит:
Он ненавистен мне как христианин,
Но больше тем, что в жалкой простоте
Взаймы дает он деньги без процентов
И курса рост в Венеции снижает. ‹…›
Он… в сборищах купеческих поносит
Меня, мои дела, барыш мой честный
Зовет лихвой [51].
Так же, по-видимому, к своему делу относился и Шакспер. Ростовщиком был его отец, его лучший друг, рядом с ним похороненный. В его среде это было почтенное занятие.
Оно приносило деньги, укрепляло положение в обществе. Словом, стратфордский мирок обывателей понятиями, интересами, устремлениями, как небо от земли, отличался от мира аристократов и университетских умников-драматургов. Уважающий свое занятие Шакспер написать пьесу «Венецианский купец» не мог. Взгляды автора пьесы на ростовщичество противоположны взглядам капиталиста Шакспера.
И вот что интересно, все эти отрицательные с общечеловеческой точки зрения свойства характера, которые позволяют судиться из-за денег с попавшими в беду соседями, скрываться от уплаты подоходного налога в Лондоне, взимать десятину с сограждан, никак не влияют на воображение шекспироведов, они просто отмахиваются от них. Но зато как легко в их воображении рисуется трогательный Шакспер, любящий розы, весельчак и добрый малый. А ведь именно эти свойства документального подтверждения не имеют. И сегодня, когда я пытаюсь развеять приторный образ Шакспера, мои добрые подруги просят оставить его в покое, так им не хочется расставаться с этим образом, сочиненным шекспироведами и не имеющим ничего общего с тем Шакспером, что вырастает из сохранившихся документов и что изображен изначально на стене стратфордской церкви. Чтобы не быть голословной, привожу еще одну выдержку из Сэмуэла Шенбаума, из коротенькой подглавки, посвященной одному из самых значительных и интересных шекспироведов Джону Доверу Уилсону. «Довер Уилсон был редактор Кембриджского нового Шекспира, бесспорно одного из самых стимулирующих изданий драматурга, появившихся в XX веке, автор текстологических и эстетических статей. Эта его деятельность принесла ему славу крупнейшего шекспироведа задолго до его смерти в 1969 году; умер он, когда ему было восемьдесят семь. Мы не можем прямо назвать его биографом, хотя его “Настоящий Шекспир” [52] снискал, пожалуй, самое большое признание у читателей, сравнительно с другими жизнеописаниями. Мало кто может похвалиться переводом своего труда на сербохорватский. ‹…› Строго говоря, “Настоящий Шекспир” не биография, а фантазия на тему, или, используя подзаголовок самого Уилсона, “Биографическая авантюра”. “Здесь, как в ореховой скорлупе, тип человека, каким, я верю, был Шекспир, – вот что оно (название книги – М.Л.) подразумевает” – сообщает Уилсон в предисловии. Но, наверное, было бы лучше назвать книгу “Достоверный Шекспир”.
Зачаток книги можно увидеть в лекции “Елизаветинский Шекспир”, прочитанной Уилсоном в Британской академии в 1929 году. В ней этот святой Георгий от литературной критики борется с чудовищем-гибридом – викторианским пониманием Шекспира. Он видит в нем сплав несовместимостей. С одной стороны, Бард-олимпиец, “великий, трагический поэт, стоящий лицом к лицу с огромностью Вселенной, борющийся с проблемами зла и бедствий, человек созерцательного склада, возвышенных мыслей, серьезного образа жизни, который, пройдя сквозь некий огонь, обрел безмятежную веселость духа”, а с другой – гений меркантильности, прозаический Шекспир сэра Сидни Ли, пишущий шедевры, чтобы полнее набить семейные закрома. ‹…› Уилсон представил на рассмотрение широкой публики сугубо личное восприятие Шекспира. И таким образом противопоставил себя “научной школе шекспировского жизнеописания”, которая, “несмотря на уверения в объективности, богата завуалированными гипотезами”. Свои собственные гипотезы Уилсон не вуалирует. ‹…› Первое смелое утверждение Уилсона касается образования его субъекта: он был в подростковые годы певчим в доме “некоего большого вельможи-католика”, это его образовало, и он сумел стать любимцем златокудрых любимцев нации. Ибо этот Шекспир – просто обязан быть аристократичным. ‹…› “Его изящные, полные юмора писания” расположили к нему “важных персон” (“His facetious grace in writing”, “divers of worship” – цитаты из известного оправдания Генри Четтла, опубликовавшего книгу только что умершего драматурга Роберта Грина, в которой было знаменитое поругание Шекспира. Подробно об этом позже – М. Л.). Сначала это лорд Стрейндж, потом Эссекс и наконец Саутгемптон. Эти трое больших вельмож были счастливы водить дружбу с Шекспиром, поскольку он давал им мудрые советы с помощью своего искусства, “предлагал их почтительно, ненавязчиво, но искренне и с восхитительным тактом”. Скоро поэт стал непременным членом окружения Саутгемптона и во время чумы в начале девяностых, когда были закрыты все театры, жил в Тичфилде, семейном гнезде Саутгемптона, возможно, на правах учителя (Шакспер старше Саутгемптона на девять лет).