Правда, композиция в «Тимоне» хромает, не все ладно с именами персонажей, негде проверить исторические факты, одним словом, по мнению крупнейшего шекспироведа-ортодокса Чемберса, это – черновик, единственный оставшийся от Шекспира.
Ратленд не помнил точно, чему равен талант (у древних греков талант была счетная и весовая единица денежного достоинства, а не вещественная, то есть не монета). Но это не так важно, вот простит его королева, вернется он в Бельвуар и все выверит. В «Тимоне», несмотря на все огрехи, уже звучит его собственный мощный стих, его собственные выстраданные мысли.
Вот, например, как Ратленд говорит устами верного слуги Тимона о его расточительности:
Когда взамен пустячного подарка
Дарили что-то вы в стократ ценнее,
Я только головой качал и плакал.
Да, я свой долг порою нарушал,
Вас, умоляя не сорить деньгами;
Сносил от вас тяжелые упреки,
Когда хотел вам описать правдиво
Отлив доходов и прилив долгов [72].
О неслыханной расточительности пятого графа Ратленда пишет историк Л. Стоун в книге «Family and Fortune».
Или проклятие Тимона – «Друзьям обжорства… Бездельникам, убийцам, приживалам, баловням судьбы, обжорам, паразитам… флюгерам, вертящимся по ветру» [73].
А первый монолог из четвертого акта, где Шекспир бичует язвы времени, прорицает бедствия и проклинает свой город и его обитателей! Но самое мощное проклятие и поношение – златому тельцу:
Тут золота достаточно вполне,
Чтоб черное успешно сделать белым,
Уродство – красотою, зло – добром,
Трусливого – отважным.
Старца – юным,
И низость – благородством.
Так зачем
Вы дали мне его?
Зачем, о боги?
От вас самих оно жрецов отторгнет,
Подушку вытащит из-под голов
У тех, кто умирает.
О, я знаю,
Что этот желтый раб начнет немедля
И связывать и расторгать обеты;
Благословлять, что проклято; проказу
Заставит обожать, возвысит вора,
Ему даст титул и почет всеобщий
И на скамью сенаторов посадит.
Увядшим вдовам женихов отыщет!
Разъеденная язвами блудница,
Та, от которой даже сами стены
Больничные бы отшатнулись, – станет
Цветущей, свежей и благоуханной,
Как майский день.
Металл проклятый, прочь!
Ты, шлюха человечества, причина
Вражды людской и войн кровопролитных,
Лежи в земле, в своем законном месте!
Я вновь тебя зарою глубоко [74].
Такое проклятье деньгам можно было написать только под действием каких-то исключительных фактов и размышлений о них. А если их проклинает ростовщик, так только под действием «чуда гениальности».
Ратленд, однако, больше к «Тимону» не вернулся, пьеса осталась черновиком. В Бельвуаре, куда королева изволила его сослать после сидения в доме дядюшки, его занимают другие сюжеты, среди них осмысление собственной судьбы («Гамлет»), судьба графа Эссекса: в голове уже шевелится «Кориолан». И еще он места себе не находит – жаждет вернуться в Лондон, получить прощение королевы. Но королева умерла, на престоле Иаков. Ратленда в Лондон возвращает новый король. И тут вскоре выходит первое кварто «Гамлета». Летом Ратленд едет в Данию, в королевский замок Эльсинор, с поручением Иакова. Вернувшись, переписывает «Гамлета» и удлиняет его чуть не в два раза. В 1604 году выходит второе кварто. Он ощущает, как окрепло его мастерство, как мощен и красив стих, приобретший чисто шекспировское поэтическое звучание.
И он совсем освобождается от влияния Учителя, от зависимости от него. Хотя строй бэконовской мысли, самые мысли, отдельные речения будут всегда слышны и в более поздних драмах, которые сам Ратленд никогда не публиковал и потому до 1623 года (кроме «Отелло», 1622 год), они не подписывались общим псевдонимом «Уильям Шекспир». С этого времени (после 1604 года) поэт и драматург Ратленд творит в свободном полете. И он вдруг сознает: не было бы заговора, имевшего кровавый исход, не участвуй он в нем, он, наверное, так никогда и не оторвался бы от учительских помочей, писал бы комедии, то более веселые, то менее, но поэтически, конечно, всегда прелестные. И вот тогда-то он и уразумел, наверное, справедливость жестокой правды: «добро есть зло, зло есть добро». Или сказать по-другому: всяко худо к лучшему, как говаривала моя мудрая бабушка.
До конца дней Ратленд, поэт милостью Божией, сознавал, чем обязан Учителю, разбудившему его мысль, насытившему знаниями. И, несомненно, был ему благодарен. Во всяком случае, имеются следы их дружелюбного общения и в первом десятилетии XVII века.