V
Эх, Шамхат,
это имя ело ему глаза,
набивалось в ноздри,
сыпалось красным песком в пищу,
крошило зубы,
это имя, похожее на фырканье кошки,
собачий чих,
его противно брать на язык
и давить зубами,
если бы мог Ишпака,
хотя бы ради забавы,
он, как собака, бы выгрыз его из памяти
вместе с кусками
окаменевшего мозга!..
Но поздно.
VI
…Сняла диадему
добротной шумерской работы
и бусы снимает,
алку не спеша отстегнула.
За стенками — крики.
Браслет золотой отогнула
тяжелый,
старинный —
с изнанки он черен от пота.
…Спускают в могилу коней
и руки на них поднимают,
их колют под ухо,
и лошади не понимают.
Их режут и режут,
кричат, вырываются кони.
О кравчий,
я их уважаю за эти законы!
VII
Все!
Все повторится!
Не быть лишь сюжету такому!
Лиловых шелков!
Горячего синего цвета
ее одеяний.
Не будет такого контраста
между смирением стана
и бешенством контура бедер,—
изящный кувшин,
наполненный, холодом страсти.
Вы будете пить
из темных рассохшихся ведер,
из бочек дубовых,
несоразмерных жажде,
толпу утоляющих мутной
ржавою жижей,
из луж повседневных.
Кувшины бывают — однажды.
…Она обнажилась,
стыдливо легла под светильник,
свет жадно хватался,
ласкал,
но она не пустила
ни блика
в межбедрие.
Лежа в холодной постели,
тень левой груди
мгновенно
клинком осветила
и — на бок!
VIII
…Из щели тундука
на тело дуло,
она к животу
колени тянула.
Ударили горсти земли по шатру,
и пламя светильников
плачем пригнуло.
Ладонью ползя по раскосому
лику,
безглазому, явному,
как улика,
она шевелила губами:
— Косуля…
Косуля любимая…—
не обманула.
Шатало,
лупили землей
по шатру,
по страже,
по трупам кричащим,
все чаще,
все глубже уходят под землю
герои.
Читатель, вылазь из провала —
Поэту подобное
не по нутру.
Пока извивается болью спина,
пока не погасли светильники —
на,
читатель,
гляди,
не забудь, как она
затихла вдоль мужа
с улыбкою робкой.
На рукояти,
торчащей из ребер,
запомни, о кравчий,
светилось —
«Вина».
ПРИГОВОР
I
Оракулы.
До тризны пьяны мы —
все знают — быть беде.
На поле мирном зрим курганы мы,
не спрашивайте
«Где?»
Увидите. Насыпан вами он
и утрамбован лбами он,
крутой курган,
воздвигнутый над рвом,
трезубцем нарисован был в воде
предвиденья.
До тризны пьяны мы.
II
Поэт.
Курган насыпали и на кургане
установили одинокий камень:
лицо и торс
сошлись двумя кругами,
рука с крестом меча,
другая с чашей.
(А может быть, с рогами?
Но разве роги чарой не бывают?)
В посудине ее —
и яд, и мед,
стоит она, не возглашая тоста,
ничтожный глинописец не поймет
ударов молота каменотеса.
Глаза не лотосы —
слепые трещины.
(Воистину, бьешь камень,
выбьешь женщину!)
Потомкам пусть о временах
опасных
расскажет изваяние грудастое.