БУЛЬБУЛЬ[43]
Написано на свободных страницах книги жалоб и предложений чайханы № 5 Душанбинского горпищеторга.
…Омар Хайям,
как убеждают критики,—
блудник, язычник,
как сама луна.
Есть практики любви,
есть теоретики —
он был монахом
и не пил вина.
И пусть в Герате
суетятся медники,
выковывая для него кальян
из трех колен,
из четырех колен —
он не курил,
хоть разрешали медики.
Простим его —
не уважал табак,
и к мальчикам не хаживал
в кабак,
животных громогласных не любил
(не потому!..)
а может, просто так.
…Но если б он сказал,
что он не пьет,
но если б написал,
что он не плут,
что веры и познанья
он— оплот,
тогда бы не поверил ему .
люд.
И выпиши, пожалуйста,
в блокнот
его слова:
«Ничтожен тот, кто пьет.
А кто не пьет —
ничтожнее вдвойне».
Как видишь, пью не по своей вине.
И если я, бывает,
напишу,
что я грущу,—
я вовсе не грущу.
А если говорю,
что трудно мне,
не обращай вниманья:
это — не…
Но если вдруг, упрямая,
прочтешь,
слова о том, что нож —
это не нож,
и счастлив я вполне
(такая жизнь!)
поверь, неверная,
насторожись.
…Ах, соловей, счастливый полиглот,
его рулады каждый разумеет,
поэт — не птах,
слова его — не мед,
когда не понимают,
он немеет.
Разинув рот, вопит
и все же — нем.
(Зальется соловьем,
глаза закатит).
Когда ему за пение не платят,
он станет непонятен
и жене.
И все же — лучше,
если не поймут,
ты представляешь,
если вдруг поймут,
прислушаются,—
за ноги возьмут
и за руки,
в болото окунут,
как куль.
Чтоб уподобить соловью —
бульбуль.
В ВИНОГРАДНИКЕ
По виноградному листу
ползут улитки
и тащат на спинах
кибитки.
Кочевник скакал,
а век его полз,
у каждой бурной сложности
есть тихий образ,
он обнажающе прост
(чтобы понять суть общественного явления,
найди в природе сравнение).
«Ты ползешь»,— улите скажем,
удивится: «Нет, мы скачем».
БАЛЛАДА
…Степные дороги —
летописные строки,
я умею читать и понять
эти тропы.
Караваны тянулись,
траву приминали таборы,
миновали кочевья,
оставив на глинах
метафоры.
Извиваясь, уходит к увалам
хроникальная лента —
по асфальту гудят самосвалы,
внося свою лепту
в исторический шум,
суету чертежа Мангышлака.
А увалы чернеют, как горы
безрудного шлака…
На полуострове Мангышлак, в песках — развалины древнего аула. Саманные и кирпичные стены, дома без крыш. Путники его обходят. Караваны не делали здесь привала. Говорят, зеленым аулом был Шар-таг. Осталось только одно дерево — карагач. Он виден издали. Как длинны, наверное, его корни!.. Я отдохнул в его тени, прислонившись спиной к тугому, ровному стволу. По сырцовой потрескавшейся стене пробежала ящерица. У порога — тусклые от пыли и времени осколки керамики.
…Когда-то колодцы бурлили,
орали глашатаи:
«Эй, люди, потом не скажите,
что правды не слышали!
Вторая жена водоноса
Мусы Безлошадного
опять родила
от горшечника Смета.
Не слишком ли?»
Шумели собранья,
акыны рубили по струнам,
и, вечные темы дербаня,
кричали оракулы:
«Спросите меня, мусульмане.
отвечу по лунам…»
Поэты, глаза возводя,
выводили каракули.
И вдруг это кончилось.
Хроники замерли.
Что же случилась?
Было банальное.
Въехали конники —
божья милость,
будто заблудшие витязи
старого Дария.
Ну, порубали,
ну, испугали —
на то ведь история.
С кем не бывало!
Все испытали, но выжили.
Слезы мочили пергамент,
не высохли —
выжали.
Это прекрасное качество
человечества.
Время — густая чадра
на бесчестьях отечества.