Так что я позволила Тендер идти своей дорогой, но даже смена имени не помешала мне выследить ее. Конечно же, я нашла Джоанну, а как иначе?
В те времена я еще не писала о еде. Пока не писала. В «Бостонском Фениксе» я вела раздел «Образ жизни». Теперь, когда я думаю об этих бессмысленных репортажах, мне кажется, что человечество скоро погибнет. Все эти слова, написанные разными цветами, в зависимости от биоритмов, все эти бесконечные колонки, посвященные поиску удовольствия от щадящей аэробики, часы стучания по клавиатуре, чтобы только предотвратить еще одно убийство — или самоубийство — на фоне низкоуглеводной диеты. Наверняка вы знакомы с делом Джин Харрис, застрелившей своего любовника, который как раз и придумал эту диету. Если нет, погуглите.
«Образ жизни» я просто ненавидела. Ведь сам образ жизни здесь не значил совершенно ничего. Главное было заставить читателей поверить, что у них все плохо, а затем убедить в том, что избавиться от этого экзистенциального «плохо» они могут, приобретая вещи, из-за которых они и чувствуют себя плохо. Раздел «Образ жизни» был нужен только для того, чтобы показывать уровень жизни, к которому обычные люди всегда стремятся, но в конце концов всегда терпят неудачу. И только для богатых и знаменитых этот образ жизни в порядке вещей. Всем же остальным нужна обычная жизнь, за которую им не будет стыдно.
Однако мне нравилось писать. Как нравилось иметь благодаря этому доступ к недоступному. Мне, например, удалось взять интервью у Нины Хаген, которая тогда выступала в Бостоне в двух кварталах от Маленькой Германии. Мы ели шницель, пили дрожжевое пиво, по крайней мере я. Нина оказалась вегетарианкой. Тем же вечером я сидела на ее концерте во втором ряду и любовалась правым яичком ее басиста, которое выпало из-под коротких шорт цвета карпаччо. На следующее утро я проснулась в каком-то отеле, завернутая в липкие простыни и дреды этого басиста. От его мошонки разило грибами и зеленым чаем.
Не ошибетесь, если подумаете, будто этот «Феникс» меня подкладывал подо всех. На самом деле никогда не стоит недооценивать соблазнительную силу репортерского блокнота и пальцев с красным маникюром, сжимающих элегантную черную ручку. Секс — единственное, что примеряет меня с «Образом жизни», а не статьи о напольных покрытиях, личной жизни Рика Окасека и чужих внебрачных детях. Кроме всего прочего, я освещала политику. Кто же откажется от близости к клану Кеннеди хотя бы потому, что это действует возбуждающе после первого коктейля, вдохновляюще после полуночи и разоблачающе после всего.
Используя ресурсы «Феникса», я нашла Эмму, которую тогда звали Тендер, а еще раньше — Джоанна. Несмотря на то что ее не было ни в каких базах, для меня это не составило труда. Я раздобыла номер телефона и позвонила Эмме, бывшей Тендер, урожденной Джоанне. Мы выпили кофе. Потом перешли к «Маргарите». Потом рухнули в ее постель, вокруг которой валялись наброски вульв. Мы смеялись, разговаривали, пили. Мы повзрослели. Изменились. Стали ближе. И с тех пор как я нашла Эмму, мне, на мое горе, никак не отпустить ее. Наши отношения с Эммой — мое величайшее достижение и самая глубокая рана. Хотя наверняка я сейчас так думаю просто потому, что ностальгия поразила мое холодное крепкое сердце. Вот что тюрьма может сделать с человеком, даже с таким психопатом, как я.
5
Попкорн
Середина восьмидесятых в Бостоне была временем дешевых музыкальных групп, дешевого алкоголя, дешевых диких танцев, платьев и штанов в обтяжку кислотных оттенков, начесов, залитых тонной лака, огромных тарелок с новым для Америки блюдом из сырой рыбы — суши, есть которое следовало сидя на коленях на татами за низенькими столами. Это было время, когда бары закрывались в два ночи только потому, что пуританский Бостон никак не мог избавиться от своих привычек. (В скобках замечу, что этот город самый асексуальный из всех, что я знаю. Подозреваю, что его жители так много пили только для того, чтобы все думали, будто они спешат уйти трахаться, а бары закрывались так рано, чтобы их посетители уж точно поспешили.) Середина восьмидесятых в Бостоне была временем геев, большинство из которых не дожили и до тридцати.
Тогда, вернувшись домой с мужчиной, можно было обнаружить на нем стринги цвета виноградной жвачки, и неясно, хорошо это или отвратительно. Жить в Бостоне, когда тебе двадцать два или двадцать шесть, означало жить среди гребаных мужиков, которые только вчера окончили университет и уже погрязли в дыму марихуаны, кучах шмотья и башен контейнеров от еды навынос. Они как будто совсем не желали взрослеть, отмахивались и бежали без оглядки от зрелости.